В русском жанре. Из жизни читателя

И ещё волнение от того, как это сделано, каким воздуш­ным инструментом на каком малом пространстве. Из каких простых слов, часто давно мёртвых слов, которые у него на­чинают трепетать.

***

Чехов и Зощенко. Завязка фабулы «Страшной ночи» почти повторяет рассказ Чехова «Упразднили!», но что у одного и что у другого.

Получается, что Зощенко выше Чехова? Здесь — да.

***

Зощенко и Гоголь — общий внутренний механизм. Булгаков же стилевое подражание Гоголю.

***

Как мне ненавистен розановский взгляд на Гоголя, продол­женный в «Вехах» Бердяевым и продолжаемый и поныне.

Но Розанов был, есть и остаётся, а вот антигоголевская эстафета от него к Бердяеву всё-таки, слава богу, не выдер­живала «темпа»: Бердяев был из холоднокровных, а способ­ность Розанова воодушевляться ненавистью к предмету, буд­то то Гоголь или евреи, непостижима, неприятна и, что там говорить, в силу таланта Василия Васильевича, заразна.

***

К разгадке причин, по которым Горький вернулся.

Он всегда любил власть (не чужую, а собственную) и во все времена своего восхождения брал её на себя — в каче­стве ли основателя «Знания», каприйской ли школы, после­революционных затей — Всемирная литература и прочее.

Здесь же была возможность полной литературной дик­татуры под присмотром лишь Сталина, да и то скорей всего

Горький на расстоянии не мог вполне оценить, точнее, при­мерить на себя, его силу. И — как важный штрих — почему он так снюхался с рапповской шпаной, прежде всего Аверба­хом? Неужели они могли быть ему симпатичны? Нет, просто они главенствовали. Горький очень чувствовал соотношение времени и власти. Всегда. Потому и мог при Николае II так разнуздаться, что тогда властвовал не царь, а антицаризм. В другую эпоху он бы не позволил себе революционности.

Дело не в личной храбрости, он был человеком, разумеет­ся, мужественным, а в постоянном компасе успеха, эквили­бре востребованности. После злосчастного выстрела в грудь, которого он всю жизнь стыдился, Горький сделался твердо­каменным карьеристом, заточенным, как нынче выражают­ся, на успех, на моду. Быть эмигрантским брюзгою — фи! А тут: целая страна, целая литература, падает пред ним ниц:

Я знаю, Вас ценит и власть, и партия,

Вам дали б всё — от любви до квартир.

Прозаики сели пред

Вами на парте б:

— Учи! Верти! —

и т. д. и т. п.

***

Почти все письма советских писателей Горькому подлы. Да что там почти: можно бы классифицировать их по уровню заложенной и выраженной подлости.

***

В 1946 году на местах велено было искать своих Зощенко и Ахматову. В Саратове на роль Ахматовой никого не нашли, а вот на место Зощенко определили Александра Матвеенко (1894—1954), вероятно потому, что он писал сказки. Вот га­зетный отчёт о собрании писателей и литературного актива Саратова.

«Наиболее интересным и самокритичным было вы­ступление поэта тов. Тобольского. Он отметил, что сара­товские писатели, и он сам в том же числе, не работают над повышением своего идейно-политического уровня, не изучают марксистко-ленинскую теорию. По мнению тов. Тобольского, оторванность от жизни у тов. Матвеенко при­вела его к ошибкам зощенковского порядка. Тов. Матве­енко не знает наших людей, плохо знает нашу советскую действительность. Остановившись на недостатках крити­ки, тов. Тобольский признал, что среди местных писателей существовали приятельские отношения, мешающие ра­боте. Профессор Гуковский из приятельских побуждений хвалил произведения Матвеенко, а Матвеенко не воспри­нимал критически эти суждения» (газ. «Коммунист». 1946, 16 октября).

Да-да, это о великом русском филологе Григории Гуков­ском, уже пережившем и арест, и блокадную зиму, и эвакуи­рованном с ЛГУ в Саратов. Известно, что предстояло Григо­рию Александровичу — повторный арест, как космополиту, и смерть в Лефортово. В Саратове в том году Гуковский из­дал книгу «Пушкин и русские романтики». Его обличитель тоже не сидел сложа руки:

И русской земле

Посылают привет

Вздохнувшие вольно народы.

Да здравствует Сталин!

Да здравствует свет!

Да здравствует солнце свободы!

Или:

Гриша, Нина, я и Света

Провели в колхозе лето

И работой, как могли,

Мы колхозу помогли.

Выступал на том собрании и мой отец Григорий Боро­виков, чему нашлось место в отчёте: «В прениях выступали также писатели т.т. Розанов и Боровиков. Выступление по­следнего было крайне путаным, свидетельствующим о том, что тов. Боровиков все ещё не понял указаний ЦК ВКП (б). Тов. Боровиков заявил, например, что он, как писатель, не знает и не может заранее знать идеи произведения, которое собирается написать. Это выясняется, по его мнению, лишь впоследствии, когда произведение уже написано».

***

Дело не том, что Симонов преклонялся пред Сталиным. Он ведь, к его достоинству, так и не сделался яростным разобла­чителем культа, чем разгневал Хрущёва. Впрочем, людям, напрямую общавшимся со Сталиным, я думаю, не так уж сложно психологически было дерзить Хрущу.

Дело в явно пьянящем Симонова властолюбии и созна­нии вседозволенности. Нравственные нормы существовали для него, но преимущественно в рамках мужских, дружес­ких, офицерских контактов.