В русском жанре. Из жизни читателя

И всё-таки не Чехов ещё, а Бунин и в этом следующий ему— только в этом! — Набоков довели обращенье со словом до того хозяйского щегольства, за которым уже не могло сле­довать продолженья. Порой подобное демонстрировал ещё Алексей Н. Толстой. Но никогда импрессионистский эффект настолько не удавался, казалось бы, принципиально импрес­сионистичным писателям, как например, Андрей Белый. У А. Толстого метрдотель «повис седыми бакенбардами» за плечом поэта Бессонова; Бунин может написать: «в купе по крыше шёл дождик».

Бунин доходит до практически абсурдных тропов, доби­ваясь единственного в своём роде результата: «независимого вида стенографистка, рослая, манящая, несмотря на своё сходство с белым негром».

***

Рассказ «Петлистые уши» (сравнительно не самый извест­ный из бунинских), по-моему, зерно, из которого вырастает всё бунинское новое, написанное в эмиграции. Это рассказ о погибающей, полумёртвой, и оттого особенно дорогой России, в том числе и России декадентской, литературно-замороченной, пропитанной предчувствиями и пороками, преступностью и озареньями. «Предсмертные звуки танго», как выразился Алексей Толстой, это, конечно, и «Сны Чанга», и «Господин из Сан-Франциско», «Дело корнета Елагина», но особенно «Петлистые уши» о думающем господине, себя полагающем выродком за непреодолимое стремление к убийству.

Две фамилии остановили моё внимание в рассказе «Пет­листые уши».

Один из собутыльников героя — матрос Пильняк.

Борис Пильняк объяснял происхождение своего псев­донима украинским словом, обозначающим место лесных разработок. У Даля его нет, а «пильновать» значит спешить, усердствовать. Во всяком случае, никогда и нигде, кроме как псевдоним Бориса Вогау и мимолётный персонаж Бунина, мне это слово не встречалось. Рассказ написан в 1916 году, а в печати псевдоним будущей знаменитости стал появляться в 1915. Можно предположить, что редкая фамилия запомни­лась Бунину как подпись в периодике?

Вторая фамилия, вызвавшая у меня некоторые размыш­ления, это Дайблер, французский палач, «он недавно умер на своей вилле под Парижем восьмидесяти лет от роду, отрубив на своём веку ровно пятьсот голов по приказу своего высо­коцивилизованного государства», — говорит герой рассказа Бунина Адам Соколович.

У Александра Вертинского есть рассказик-воспомина­ние «Мсье Дайблер», эффектное повествование о своём по­клоннике, скромном пожилом парижанине месье Дюпо­не, который оказывается страшным знаменитым палачом Дайблером. Но Вертинский жил и пел в Париже в середине 20-х — начале 30-х годов. Почему-то не хочется думать, что он просто наврал и не было никакого месье Дюпона-Дайблера. Поэтому допускаю, вероятно, фантастическую, версию: умерший во время первой мировой палач Парижа был от­цом того палача, с которым встречался Вертинский лет через пятнадцать, ведь я где-то читал, что должность палача пере­давалась по наследству.

***

В своё время на меня очень сильное впечатление произвели выпады Блока против иронии. Помните? Ирония — эпидемия, ирония — род пьянства, ирония — разлагающий смех, она «искажает лики наших икон, чернит сияющие ризы наших святынь» и т. д.

Пристрастный в одну сторону читатель, скажем, читатель «Нашего современника», разумеется, подставит сюда понят­но чьи лица, тем более что Блок как символ иронически-заразного писателя приводит Гейне, и всё будет в порядке. Но если долго сидеть над этими страницами Блока, не будет всё в порядке. Уж слишком велик заряд ненависти, несоразмер­но велик, уж слишком пафосно насчёт сияющих риз, слиш­ком и Достоевского — даже Достоевского! — Андреева, Со­логуба загнать в один ряд «разрушителей».

Я — во всяком случае по-своему — понял причины ярости Блока. Обронив в начале статьи в противовес иронии сози­дающий смех, он нигде не назвал его обличье, ни одного примера. Блок сам был страшно неуверен во всём и потому так боялся всего, что колеблет и без того колеблющегося. И без того изверившемуся ирония страшна, она может быть опасна до убийственности. 1908 год не самое жизнеутверж­дающее время, особенно для среды, в которой находился поэт. Выкрикивая лекарство от иронии Александр Александ­рович предавался самолеченью.

2000

В РУССКОМ ЖАНРЕ - 17

***

Взять калоши, что калоши,

Поносил — и дырочки.

Резинтресту лучше плоше,

Больше будет выручки.

Или загс там и невеста,

Детпроизводительность.

Мы издельям резинтреста

Доверяем бдительность.

Стишок 20-х

Брат уверял меня, что своими глазами в собрании сочине­ний Маяковского (первом посмертном, бриковском) читал рекламу:

Если хочешь быть сухим

В самом мокром месте,

Покупай презерватив

Лишь в резинотресте.

Верилось с трудом.

Чтоб звёзды обрызгали

Груду наживы:

Коньяк, чулки

И презервативы...

***

Я купил синий толстый том Багрицкого («Библиотека поэ­та) на уличном лотке, возвращаясь из школы, возбуждённый и утомлённый поздней весной и экзаменами. 1965 год.

Влез в него и совершенно очумел от «Февраля». Крутая, пахучая, дерзкая строка, и всё о том же: «На кровати, узкие, как рыбы, / Двигались тела под одеялом...».

***