В русском жанре. Из жизни читателя

«— Как хорош! — сказала Долли, с невольным удивле­нием глядя на прекрасный с колоннами дом». «Комната эта была не та парадная, которую предлагал Вронский, а такая, за которую, Анна сказала, что Долли извинит её. И эта ком­ната, за которую надо было извинить, была преисполнена роскоши, в какой никогда не жила Долли». «В детской рос­кошь, которая во всём доме поражала Дарью Александровну, ещё больнее поразила её».«.. .франтиха-горничная в причёс­ке и платье моднее, чем у Долли...» И т. д.

Долли подмечает всё с вниманием человека другой, низ­шей среды, и писатель вскоре вводит рядом с богатством иное, нравственно низшее положение Вронского и Анны.

Анна и мать дурная — не помнит, сколько зубов прореза­лось у дочери, и предохраняться от беременности научилась, и в конце концов Долли с удовольствием узнаёт от своих лю­дей обратной дорогою, что барин скупой и лошадей корми­ли дурно.

***

«Они (женщины. — С. Б.) мучат для того... как бы это ска­зать. .. а мысль совершенно оригинальная... для того, чтобы вперёд вознаградить себя за те права, которые они потом те­ряют» (Островский А.Н. Грех да беда на кого не живёт).

***

У Достоевского дьявол многолик. Герои его всегда в иску­шении и очень часто дают себе волю, страдая затем. Греха в мире Достоевского больше, чем у другого русского писа­теля. В отличие от реальной «бытовой» жизни, управляемой страхом и условностью, его герои свободны и бесстрашны, они реализуются в грехе, и затем следует покаяние.

У Толстого дьявольское искушение в сущности это только похоть. Так и рассказ он назвал. Подлинно дьявол у него вез­де лишь в женском соблазняющем обличье.

Почему-то очень трогает, что Толстой и Островский были на ты. Сам Толстой вспоминал: «я с ним почему-то был на ты».

Мало ли какие писатели были меж собою на ты, скажем, весь кружок Некрасова. Может быть, просто потому, что Лев Николаевич мало с кем был на ты, а из писателей, так ка­жется, и вовсе ни с кем. Но есть для меня какая-то очевид­ная приятность в этом ты, почему-то кажется, что и самому Толстому приятно было, уже и в шестьдесят лет, обращаясь к Островскому с просьбой разрешить печатать его сочине­ния в «Посреднике», писать это самое ты.

По-моему, он был искренен, когда говорил, что благода­рен Островскому, некогда разбранившему его комедии: «За­ражённое семейство» — «это такое безобразие, что у меня положительно завяли уши от его чтения».

***

«...честный человек в России мастер молчать, где ему молчать не следует» (Лесков Н. С. Расточитель).

***

Сельские попы у Лескова («Смех и горе») пишут владыке друг на друга доносы и по какому поводу! Подглядел один «сего священника безумно скачущим и пляшущим с непри­личными ударениями пятами ног по подряснику», «азартно играл в карты, яростно ударял по столу то кралей, то хлапом и при сём непозволительно восклицал: “никто больше меня, никто!”».

Как был унижен поп в послепетровской России известно, но из всей русской классики, кажется, лишь один Лесков по­казал это, просто с позиции человеколюбия, а не истории, теологии, и прочего. Ещё Чехов.

В той же повести методы жандармские раскрываются с тем жутковатым юмором, что для людей нашего поколения накрепко связан с тремя зловещими буквами. Здесь же и беспощадно-трезвый взгляд на новинку сезона—земства, здесь же и о либералах...

Лескова никогда не хотели ценить по достоинству, потому что он всех ценил по делам.

***

23-летний Чехов пишет брату Александру о знакомстве с Ле­сковым с той развязностью, которая призвана скрыть, что ему льстит это знакомство, скорая короткость его: «С Лейкиным приезжал и мой любимый писака, известный Лесков. Последний бывал у нас, ходил со мной в salon, в Соболевские вертепы... Дал мне свои сочинения с факсимиле. Еду однажды с ним ночью. Обращается ко мне полупьяный и спрашивает: “Знаешь, кто я такой?” — “Знаю”. — “Нет, не знаешь... Я мис­тик...” — “И это знаю...” Таращит на меня свои старческие глаза и пророчествует: “Ты умрёшь раньше своего брата.” — “Может быть.” — “Помазую тебя елеем, как Самуил помазал Давида... Пиши”. Этот человек похож на изящного францу­за и в то же время на попа-расстригу. Человечина, стоящий внимания. В Питере живучи, погощу у него. Разъехались приятелями». Было Лескову 52 года.

Оба печатались в «Осколках» у Лейкина. Трудно вообра­зить соседство автора «Воительницы», «Соборян» с ладно уж Чехонте, но с Лейкиным и другими, с этими невзыскатель­ными карикатурками, всяческой «смесью» и прочим. И ста­вил себя он, человек крутого и независимого нрава, с моло­дёжью не сверху вниз?

Просится само вообразить, что это лишь с Чеховым, что, разглядев в молодом собутыльнике не кого-нибудь, а Чехова, Николай Семёнович словно бы передал ему... и письмо как бы об этом... Но отчего-то эта слишком гладкая картинка исчезает, а есть мокрая поздняя осень, приехавший в Перво­престольную усталый писатель, пьянство, дождь, извозчик...

«Тени становятся короче и уходят в самих себя, как рога улитки» (Чехов. Налим).

***