В русском жанре. Из жизни читателя

Я было решил, что Гоголь распространил крепость пан­циря черепахи и на череп её, который она под него прячет, но конечно же, Гоголь точен, и у Даля «череп черепахи, на­ружная покрышка, щит сверху и снизу», тогда как немецкое «панцирь» объяснено им в значении кольчуги, а в перенос­ном смысле с пометкой «квк»: «сухая грязь и смола, сваляв­шаяся со щетиной» на кабане.

***

«Москва нужна для России; для Петербурга нужна Россия». Гоголь. Петербургские записки 1836 года).

Для наших же дней: провинция нужна для России; для Москвы нужна Россия.

Какой домашнею, тихой, русской предстаёт Москва у пи­сателей XIX века в противовес западному, прагматичному, безжалостному Петербургу.

«В Петербурге кроме дел... нужно было освежиться... после московской затхлости. Москва, несмотря на свои cafes chantants и омнибусы, была всё-таки стоячее болото» («Анна Каренина»),

У кого-то сказано про тогдашний Питер: город для взрос­лых людей. А в советское время и в нынешнее таковою сде­лалась Москва. Что же здесь удивительного?

Да то удивительно, как мало значит сам город — ланд­шафт, дома, история — по сравнению с функцией. Стала матушка вновь столицей — и где та неторопливость, патри­архальность, когда Пьеру Безухову после Петербурга «стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате».

Халат превратился в жёсткий модный костюм. А ведь горы-то Воробьёвы на месте, и Тверская и Поварская, а Моск­вы прежней нет.

А в Питере «логарифма» не то что поубавилось, а вовсе не стало. Казалось бы, нарочно созданный для столицы, рас­чётов, государственных дел и смелого досуга, прямой и хо­лодный, «умышленный» Санкт-Петербург навсегда таков, а подите ж...

***

«Отцы были русскими, которым страстно хотелось стать французами; сыновья были по воспитанию французы, ко­торым страстно хотелось стать русскими». Ключевский го­ворит о поколениях декабристов и их отцов, но то же отно­сится и ко всем без исключения поколеньям нормального, точнее — некатастрофного времени, только вместо францу­зов надо подставлять реформаторов, коммунистов, буржуа, патриотов, космополитов и т. д. Время катастроф может сместить принцип, как, например, всего лишь четыре года Великой Отечественной.

***

«Анна Каренина», воспринимаемая как естественное звено между «Войной и миром» и «Воскресеньем», во многом бо­лее отлична от первого и третьего, чем те между собою. Или возраст писателя причиною, или эпоха 1880-х годов — вре­менно устоявшегося и набирающего благополучие русского общества, но «Анна Каренина» при трагедийности заглав­ного сюжета роман оптимистический, примиряющий, мало наполненный отрицанием и критикой.

И ещё это самое дворянское из всех сочинений графа Тол­стого. Одно описание Английского клуба таково, что едва ли не по-британски верится в незыблемость устоявшегося по­рядка, с «отдыхом, довольством и приличием». Читателю предложено если не восхищаться именно и только этими людьми, как бы вовсе и неприукрашенным, но единствен­ным в России сословием, которое достойно именоваться людьми. Лёвинские мужики лишь естественная придача к барину, а тот барин, что выломался из сословия, как Ни­колай Лёвин, вызывает не меньшую, чем жалость, брезгли­вость приобретёнными им в среде разночинья привычками.

Один литератор при мне презрительно отзывался о компози­ционной (против Достоевского) слабости Толстого, ссылаясь именно на «Анну Каренину», где, дескать, главы арифмети­чески чередуют рассказ обо всех главных персонажах. Лите­ратор, автор ремесленных исторических романов о русских князьях, имел, конечно, поверхностное понятие о компози­ции. Строение «Анны Карениной» может соперничать с ком­позицией даже «Преступления и наказания», может быть, самого стройного из русских романов.

Достаточно напомнить о зеркальном отражении начала и конца. Всё заверчивается вокруг измены Стивы, пустой и никого особенно не задевшей шалости мужчины, и одна из первых глав та, где Долли жалуется приехавшей как бы в роли морального авторитета всеми любимой Анне, вскоре «пошалившей» подобно брату. А в последних главах с Анной она, раздавленная и падшая, едет к Долли, столь несчастной в первом и благополучной в финальном разговоре.

***

Молодой Корней Чуковский потешался над тоже молодым тогда Алексеем Толстым, который «воздвигнул в литературе беременный живот и прячется за ним, там ему тепло и не­страшно». Задолго до Толстого Алексея этот живот воздвиг и утвердил в русской словесности главный Толстой.

***

Мы, конечно, знали и знаем, что были и богатые, и бедные дворяне, и всё же помещики одного круга, представляется, хотя бы примерно одинаковы в быту. Поражает реакция Долли на бытовое устройство в имении Вронского.