В русском жанре. Из жизни читателя

Вообще с возрастом Пьера постоянно натяжки. В первых главах он представлен прямо-таки мальчиком. Ему двадцать лет. В двадцать семь он уже показан «отставным добродушно до­живающим свой век в Москве камергером, каких были сотни».

Меж тем в эти же семь лет отношенья его с князем Андреем как бы застыли, что проявляется и в одностороннем тыканье ему Болконским, и во взгляде на него Пьера — снизу вверх, хотя положение их разительно переменилось.

Портрет Пьера множится, разнится как бы при пере­листывании альбома с фотографиями, когда один человек предстаёт неузнаваемо разным в разные периоды и в разном окружении, и при быстром перелистывании воображение отказывается признавать в фото единую личность.

«— Каково! — говорил он, развёртывая, как лавочник, ку­сок материи». Это граф-заговорщик Пьер Безухов в эпилоге.Толстой, словно поняв, что пора наконец закругляться, на­толкал в эпилог на малое пространство многое из припасён­ного, оттого так неожиданно-ненужно явление забытого Денисова, оттого опять так неузнаваем Пьер в роли одновре­менно страстного мужа, карбонария, любящего отца, хозяйст­венного главы семейства, даже уподобляемого лавочнику, с его привезёнными дарами и речами либерального публи­циста поздних времён: «В судах воровство, в армии одна палка: шагистика, поселения; мучат народ, просвещение душат. Что молодо, честно — то губят!».

Почему именно Пьер таков, с его разносторонними ме­таньями, и почему на него возложено несоразмерно более, чем на других: так ли уж было бы неестественно стать Бол­конскому вольным каменщиком, а пылкому Ростову за­мыслить убить узурпатора, а Долохову, по всей его натуре и «биографии», — прямая дорога в декабристы...

Быть может, всё дело в том, что он не Пётр, а Пьер, без­отцовщина, выросший на чужой стороне? Недаром Дени­сов, слушая его обличительный монолог, поминает колбас­ников.

Может быть, и эстафета его к сироте Николеньке не столько в воображаемых заветах Николенькиного отца, но в родстве сирот?

***

«...той самой дорогой роскоши, состоящей в таком роде жиз­ни. .. что всякую минуту можно изменить его».

***

В чудачествах старика Болконского вроде вытачивания на токарном станке никому не нужных табакерок видится пред­восхищение чудачеств собственных — вроде тачания сапог. У Болконского же были «серые висячие брови, иногда — как он насупливался — застилавшие блеск умных и молодых блестящих глаз».

***

Одно из лучших мест в романе, по-моему, — приезд князя Андрея при отступлении от Смоленска в брошенные Лысые Горы, встреча с глухим старым крестьянином в оранжерее, который «сидел на лавке, на которой любил сиживать ста­рый князь, и около него было развешено лычко на сучках об­ломанной и засохшей магнолии». Уезжая, он видит того же старика на том же месте: «Всё так же безучастно, как муха на лице дорогого мертвеца, сидел старик и стукал по колодке лаптя...».

А если бы без «дорогого»? — словно муха на лице мерт­веца? В таких фразах гений вспыхивает, давая о себе более понятия, чем другой «обычный» десяток его же страниц.

***

Может быть, вся последующая жизнь Льва Николаевича во многом явилась следствием создания и успеха «Войны и мира»? Поставив и выполнив немыслимо трудную задачу и столь рано, в сорок лет, достигнув той высоты призна­ния и славы, что является целью писательской жизни, имея графство, Ясную Поляну, семью, детей, опыт военный и пе­дагогический, хозяйственный и светский, знание книжное и житейское, то есть реализовав практически всё то, чего большинству людей, в том числе и литераторов, и краешком не задеть, он просто-напросто заскучал. Ему стало неинте­ресно. Требовалась иная, более высокая стезя.

Притом он до конца оставался тем графом Толстым, что воевал, кутил или писал «Войну и мир». Последний листок из последней записной книжки его содержит два рода записей, сделанных уже во время Великого ухода.

«Замыслы. Их всего четыре. Один — лошадь. Другой — священник. Третий — любовный роман. Четвёртый — охота и дуэль». И это воображение старца на краю могилы!

И ещё. Опростившийся, собиравшийся поселиться в кре­стьянской избе граф записывает предметы первой для него необходимости:

«Мыло.

Ногтевая щёточка.

Блок-нот.

Кофе.

Губка».

Последние строки, сделанные им в «Дневнике», уже в Астапово, 3 ноября 1910 года, — это недописанная фран­цузская фраза: «Fais се que doit, adv...» (Делай, что должно, и пусть будет, что будет), — и начало другой: «И всё на благо и другим, и, главное, мне...».

1999

В РУССКОМ ЖАНРЕ - 16

Помню, при первом чтении «Ревизора» меня охватил стыд за Хлестакова и жалость к городничему, особенно в финале после мнимого сватовства. Было мне лет тринадцать. Потом чувство это, как и иные прочие, заросло сверху своим и чу­жим читанным, наносным, и всё-таки стыд помню.

Подумал, что мой сверстник, тогда же, в тот же, может быть, миг, где-то читая впервые того же «Ревизора», радо­вался успехам квазиплута и торжествовал над одураченным чинушей.

Но я и сейчас не знаю, как сам Николай Васильевич от­носился к тому и другому.

***