В садах Эпикура

А ночью Женя и я спускались к небольшому озеру, где стояли понтонные лодки. Светила яркая луна, кружились звезды. Было тихо и ласково. На деревянных мостках нам неожиданно встретились командарм генерал Жмаченко и Член Военного Совета генерал Кулик. Оба были навеселе. Я вытянулся в соответствии с уставом. Командарм спросил: «Зачем ты здесь, Кац?» Я ответил, что мы хотим поплавать с Женей на лодке, ведь ночь такая чудесная. Генерал Жмаченко, смеясь, сказал: «Правильно делаешь! Плавайте. Вы же еще такие молодые». И мне показалось, что командующему жаль, что он много старше нас, а Жене было 25, а мне 23. В те майские дни 1945 года можно было праздновать второе рождение.

Этим я кончаю повествование о войне. Я не сгущал красок, не нагромождал ужасов. Может быть, в действительности все было страшнее и труднее, чем описано здесь. Тогда спрашивается, не лучше ли писалась бы книга по следам свежих впечатлений? Наверное, нет. Только теперь отделилось большое от малого. Это не значит, что в моем описании нет мелочей. Я писал о буднях войны, поэтому и не опускал запомнившихся мелочей. Да и ведь каждый по-своему оценивает, что мелочно, что значительно. Но о каждом из людей, которых я знал, о каждом пережитом событии, только сейчас я могу судить более полно и спокойно. Сгладились ничтожные чувства, забыты пустяковые обиды и поспешные заключения. Я посмотрел на картину издали, и она кажется мне впечатляющей. Я был одним из многих миллионов людей, участвовавших в войне. Их усилиями и была одержана трудная победа.

28.9–3.11.1971 года

Часть третья. Возвращение

Кончилась война, и мы оказались без дела. На первых порах никто ни о чем особенно не задумывался. Радовались тому, что живы, что скоро вернемся по домам, что можно, наконец, ничего не делать. Впрочем, особой воли нам не давали. И хорошо делали. За войну мы здорово оскотинились. Требовалось привыкнуть к мирной жизни, ощутить себя просто мужчинами, а не солдатами. Сохранилась фотография, где снят я и несколько командиров из разведотдела у речушки на глухом пляже. Никого там, кроме нас, не было. Потому мы и стали купаться. Трусы имел только Меньшиков. Все остальные купались голыми. Это, разумеется, не страшно, но в таком виде мы и сфотографировались, не подозревая, что карточку потомкам не продемонстрируешь.

Жизнь шла так: с утра мы либо выезжали на манеж, либо занимались спортом на снарядах. Начиналось это с семи и продолжалось до девяти часов. Мы не теряли спортивной формы, но нагуливали волчий аппетит, врывались в столовую с высунутыми языками, готовые съесть все, вплоть до официанток. Потом являлись в помещение гимназии, где размещался штаб. Работы никакой не было, но отлучаться куда-либо, кроме как на обед, в течение рабочего дня, т. е. до семи часов вечера, запрещалось. Мы сидели и трепались до изнеможения. Потом майор Даниленко предложил вертеть юлу, и мы вертели. В конце концов я приловчился спать за сундуком с бумагами. Распух от сна. Даже выпить было негде и нечего. В штабе ввели сухой закон, а моего обоза больше не существовало. В Отделе провели аттестацию. Мне написали очень хорошую характеристику, рекомендовали оставить в кадрах армии. Я был горд. Устроили нам медосмотр. Врач констатировал у всех нервное перенапряжение. Нас спрашивали, на что мы жалуемся. Мы отвечали: «На отсутствие денег». Конечно, это было явным признаком нервного расстройства.

В июне 1945 года на общем партийном собрании Штаба Армии меня принимали из кандидатов в члены партии. Собралось много народа. Большинства присутствовавших я не знал. Меня в общем-то знали многие. Рекомендацию дали опять-таки полковник Сваричевский, майор Даниленко и, кажется, подполковник Гребенюк. В президиуме находились командарм Жмаченко и член Военного Совета Кулик. Я опять трепетал, рассказывая свою нехитрую биографию, и умалчивая о моем несчастном отце. Как и следовало ожидать, никаких вопросов мне не задавали, прошел единогласно. В политотделе меня сфотографировали (фотография эта сохранилась) и вскоре выдали партбилет. Я не воспринял это, как какое-то грандиозное событие. В партии я уже находился больше года, и переход из кандидатов в члены рассматривал, как дело, само собою разумеющееся.