В садах Эпикура

Я не стану сейчас перечислять крупнейших ученых, с которыми сталкивался, которых знал и глубоко чтил. Все дело в том, что они, создавая высокую творческую атмосферу на своих семинарах, погоду на факультете не делали. Объясняется это вот чем: на войне крупные ученые не были, т. к. не подходили по возрасту, да и вообще их, как то и следовало, уберегли. Но пережили они куда более страшную ситуацию – массовые аресты 30-х годов. Позднее их состояние охарактеризовала М. В. Нечкина на Всесоюзном Совещании историков в Москве в 1962 г. Я на нем присутствовал и слышал: «В эпоху культа личности историки оказались все разобщенными. Товарищ не мог говорить с товарищем, нельзя было поделиться своими мыслями, сомнениями, даже с близкими друзьями, и не потому, что ваш друг станет завтра предателем, а щадя этим самым друга, боясь поставить его в трудное положение при обсуждении какого-нибудь спорного вопроса». Так вот, крупные ученые искали нечто вроде революции рабов и т. п., а если таковой не находили, то публично в этом не признавались. Кроме них, на факультете толпилась многочисленная и горластая дипломированная голытьба, иногда со степенями, иногда без них. Она являла собой полную научную импотентность, но брала на глотку, клялась Сталиным, проклинала от имени его, партии и народа. Эти типы во множестве роились на кафедре Основ марксизма-ленинизма, Истории СССР, представляя на ней советский период и т. д. На кафедре Новой Истории преподавал «старый комсомолец» доцент Толмачев, приближавшийся к пенсионному возрасту. Он никогда ничего не написал разумного, более того, он никогда и ни о ком ничего, кроме гадостей, не сказал. Поднимаясь на кафедру во время партийных собраний, он не говорил, а орал, брызгая слюной. Кафедру Древних языков возглавлял чудесный добрый и умный Виктор Сергеевич Соколов. В ее почтенном коллективе были пожилые люди – отличные знатоки античности. Среди них вертелся преподаватель латыни Домбровский. Себя он считал единственным наследником учения академика Марра о языке. В то время это учение считалось марксистским. Так вот, Домбровский – худощавый мужчина со свирепыми сверкающими глазами – всех терроризировал своим марризмом. Когда марризму не повезло, Домбровский объявил себя (я сам слышал это) мичуринцем в языкознании. Старые латинисты трепетали перед Домбровским. Кафедру Стран Востока терзал профессор Берлин. В годы революции и гражданской войны он имел какие-то заслуги, служил в Монголии, знал Сухе-Батора. К 1946 году, когда я его узнал, он уже совершенно выжил из ума. Его творческая деятельность свелась к маленькой популярной брошюре. Глупость Берлина была феноменальной. Я еще о ней расскажу, т. к. имел случай изведать ее. Так и он травил порядочных людей. Туго приходилось от профессора Берлина порядочному человеку и хорошему ученому Игорю Михайловичу Рейснеру – брату прославленной Ларисы Рейснер. В те времена и ее никто не вспоминал, а сам Игорь Михайлович имел несчастье утратить первую жену (она уехала в Англию с английским коммунистом. Последнее обстоятельство несколько льстило Рейснеру: было бы еще хуже, если бы ее увез лейборист, не говоря уже о консерваторе) и жениться во второй раз на родной сестре Карла Радека – одного из самых ужасных врагов народа. На кафедре Истории СССР, среди занимавшихся советским периодом, было немало бездарных и на этой почве бесчинствующих молодчиков. И вся эта свора процветала под плодоносными лучами «сталинского солнца». Легко представить, что эта категория «профессорско-преподавательского» состава находила почитателей среди сволочной категории «фронтовиков» и, разумеется, покровительствовала ей. В этой среде соответственно понимался сталинский тост за русский народ, в котором оный провозглашался «наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза». На такой почве здесь таился антисемитизм, не провозглашавшийся, но всевозможно проводившийся в жизнь. К числу антисемитов принадлежали и некоторые евреи, пробивавшиеся в эту малину бездарностей и карьеристов. Здесь провозглашали трезвенность и тайком пили водку, горланили о моральной чистоте и потихоньку похабничали. В таких условиях критерием студенческих и ученых достоинств считалась не глубина знаний, а участие в так называемой «общественной работе», заключавшейся в бездарнейшей трате драгоценного времени на всякого рода заседания, проверки, так называемую воспитательскую деятельность и прочую несусветную чепуху, в которой я крутился. Разумеется, такая обстановка тяготила, нервировала, мешала. Но для способного и умного человека оставалось все-таки много возможностей. Большие ученые, а их было на факультете много, сторонясь от катавасии интриг, щедро открывали доступ к своим могучим знаниям для тех, кто к ним стремился. Я стремился к ним. И потому, справляясь по-кутузовски с Володей Лавриным и К°, я всей силой рванулся в науку и нашел замечательных учителей, одаривших меня и большой дружбой. Об этом ниже.