В садах Эпикура

В просторных комнатах стояли сдвинутые столы. На них громоздились миски с винегретом, хлеб, многочисленные бутылки водки. Попискивал фокстротами патефон и девочки танцевали с девочками: мужчин не хватало. Я пустился в медленный танец с хорошенькой Галей Ивановой. Легко кружилась голова, тихо замирало сердце от избытка любви к женщинам мира и предвкушения мягкого хмельного очарования. Сели за стол, принялись за дело. Женская половина общества жмурилась над рюмочками, куда была накапана водка, глубоко дышала, как перед броском в воду. Мы пили по установившейся солдатской привычке – из граненых стаканов. Зеленая поросль первокурсников старалась подражать нам – ветеранам. Идея Володи Лаврина сблизить поколения осуществлялась на глазах. Я танцевал взасос, так что не мог освободиться от сближения, когда патефон умолкал, исчерпавшись. Ко мне подошел, сверкая косыми глазами, Ленька Рендель. Он пошевелил скулами и спросил: «Леша! Скажи честно… только честно…!» Я схватил его за грудь, чтобы он на меня не упал. К подобного рода сближению я не стремился. Прислонив Леню Ренделя к стене, я поклялся ему быть честным. Он продолжал: «Леша! Скажи!..» Я крикнул: «Ленька, я все скажу! Только ты не шевелись!» «Ладно, не надо меня держать. Я сам удержусь! Скажи, Леша, если человек пьет и не пьянеет – это сила воли?» Ленька Рендель явно рвался в титаны воли. Поэтому я ответил: «Конечно, Леня! Если человек пьет и не пьянеет, значит он волевой человек!» Ленька подошел к столу, налил в стакан водки, выпил и взглянув на меня глазами петуха-алкоголика, у которого не держится ощипанная шея, двинулся к стене, где был прислонен ребром пружинный матрац. Я танцевал танго с хорошенькой Галей Ивановой. Двигаясь мимо прислоненного к стене матраца, я увидел Леньку Ренделя, спящего на его ребре. Да, Ленька был человеком недюжинной воли. Ни один трезвенник не удержался бы в такой гимнастической позе, а Рендель не только держался, но и спал, стиснув ноги, как испуганная девственница, и вытянув руки вдоль омертвелого тела. На рассвете разошлись по домам.

Первого мая была демонстрация. Ранним утром я добрался до факультета. Вдоль улицы Герцена растянулись танки. Глядя на них, я испытывал какую-то нежность. Помахал рукой мальчишке-лейтенанту, возвышавшемуся над башней. Володя Лаврин спросил меня, как я буду строить людей. Я ответил: «Построю». Володя принял это к сведению. Через некоторое время сказали, что нужно приготовиться к движению. Я вытянулся и рявкнул: «Становвввись!» К сожалению, у меня сорвался голос и команда ни на кого впечатления не произвела. Кто-то сказал: «Кац, чего ты орешь?» Я махнул рукой и закурил. Потом начались трудности: никто не хотел нести транспарантов и портретов великого Сталина и его соратников. Кое-как их распихали студентам, считавшимся нарушителями дисциплины. Высокая честь выпала им в виде не высказанного вслух наказания. Когда тронулись, я заметил, что все без всякой команды построились и пошли. На крыше американского посольства, размещавшегося в большом доме около гостиницы «Националь», собирались какие-то люди с биноклями и кинокамерами. Володя Лаврин предупредил меня, чтобы я наблюдал за этой империалистической крышей. Мы миновали ее благополучно и вышли на площадь. Наша колонна шла первой к Мавзолею. Я с довольно близкого расстояния увидел Сталина. Я видел его во время праздников и до войны. Теперь он стоял в маршальской форме, рядом с ним Молотов, Маленков и прочие. Проходя, мы неистово орали и аплодировали. Сталин в ответ приветствовал медленным движением правой руки. Этот жест был всем известен по множеству фотографий, портретов, картин. За Мавзолеем, около собора Василия Блаженного, демонстранты переходили на рысь и на таком аллюре выскакивали на набережную Москвы-реки. Я пошел вдоль Кремля, добрался до метро, приехал в Сокол. Так я встретил 1 мая 1946 года, первый первомайский праздник после войны.