В садах Эпикура

Среди студентов нашей кафедры я был самым старшим по возрасту, хорошо учился и потому ходил в принцепсах, т. е. был первым среди равных. Мы, подобно спутникам Ясона, отправившимся на корабле Арго добывать золотое руно, именовали себя аргонавтами. Наиболее тесно наша группа была связана со студентами кафедры Средних Веков. С ними мы и сфотографировались после окончания Университета. Ближе других мне был Витя Смирин, сын крупного историка медиевиста Моисея Менделевича Смирина. Витя учился на курс ниже меня, любил Вертинского и русских поэтов начала XX в., тех самых, которых не рекомендовал для чтения А. А. Жданов. С ним мы нередко откровенно разговаривали обо всем, полностью доверяя друг другу. Витя Смирин был немного флегматичным и очень остроумным. Любил повторять, что нужно наблюдать события, а предвидеть их невозможно. В 1955 году он защитил диссертацию, на автореферате написал мне на латинском языке: «Лучше поздно, чем никогда». На курсе со Смириным учился Вася Кузищин. С ним мы тоже дружили. Ныне он доктор и профессор. Кандидатскую диссертацию защитил в 1955 году. И он на подаренном мне автореферате написал: «Лешке, хотя и доценту – декану Кацу от Васьки Кузищина». В последний раз мы встретились с ним в Ленинграде в 1964 году. Он подарил мне много своих статей с хорошими надписями. Реферата докторской диссертации не прислал. Наверное, перестал считать себя Васькой Кузищиным. Безусловно талантливым парнем был мой тезка Алексей Жданко. Он специализировался у В. И. Авдиева по Древнему Востоку. Занимался он очень много, жил отвратительно на одну стипендию. Кончилось тем, что он как-то надорвался, попал в психиатрическую больницу, стал инвалидом. Мой однокурсник Иосиф Стучевский к третьему курсу довольно свободно читал иероглифы. Вообще-то ему удивительно легко давалась языковая премудрость. Арский, Дилигенский, Фадеев, Зямка Корабельников, Нина Полухина, Ира Поздеева любили науку и были, разумеется, отличными ребятами. Они не путались в факультетских интригах, не примыкали к группировкам, зато занимались. Состав студентов кафедры был вполне интернациональным, но евреев оказалось все-таки многовато. В 1952 году, когда профессор Авдиев заведывал Кафедрой, а я был ее парторгом, между нами произошел такой разговор: «Алексей Леонидович, что вы думаете о Корабельникове?» «По-моему, хороший студент». «Хотелось бы рекомендовать его в аспирантуру». «Думаю, что он этого заслуживает». Авдиев, как бы между прочим, будто бы не зная, спросил: «А кто он?» Я понял и ответил: «К сожалению, еврей!» Всеволод Игоревич усмехнулся: «Вот именно, к сожалению!! Но все-таки попытаемся!» Скажу наперед, что попытка профессора Авдиева успехом не увенчалась. Зямка Корабельников в аспирантуру не попал. Смирин был принят с трудом. Стучевский – в заочную, Дилигенского – С. Л. Утченко пробил в аспирантуру Сектора Древней Истории. Нина Полухина, у которой был арестован отец, в аспирантуру не стремилась. Фадеева не приняли за какую-то провинность по комсомольской линии, Арского задержали потому же, что и Корабельникова. Ару Синицыну в аспирантуру приняли запросто, хотя заслуживала этого меньше других. Вася Кузищин, по заслугам, легко стал аспирантом.

На кафедре занималась сильная группа аспирантов. Ближе других мне были Е. С. Голубцова и Р. А. Острая. Обе моего возраста. Лена Голубцова занималась у Н. А. Машкина и, по общему мнению, нравилась патрону больше, чем только хорошая ученица. В 1949 году она защитила кандидатскую диссертацию. В подаренном мне реферате написала: «Уважаемому античнику от коллеги – “автора”». Через 21 год она стала доктором. В 1970 году она прислала мне свой реферат: «Дорогому Алексею Леонидовичу в знак старой дружбы от автора». Рая Острая диссертации не защитила. Не стану перечислять остальных. Желающие пусть просмотрят авторефераты, статьи, книги, которые мне подарены авторами. Одни писали «Дорогому Алексею Леонидовичу» «Многоуважаемому Алексею Леонидовичу», другие просто «Алексею Леонидовичу». Писали и так: «Леше – хорошему товарищу», даже «Милому Леше». Все это – свидетельство хороших отношений на кафедре. Цементировались они преподавателями и прежде всего Н. А. Машкиным.

Кафедра жила делами науки. Конечно, и мы обсасывали каждое изречение Сталина, прославляли отечественные достижения, громили низкопоклонство перед западом. Но как-то все это делалось помимо науки, без истерики, без заклинаний. Решающего значения трепотне не придавалось. Это совершалось, пожалуй, как традиционная молитва – без истовой веры. Большой милости за такую молитву не ждут, хотя и рассчитывают на то, что удастся с нею избежать гнева господня. Эмоций не требовалось. Как-то на семинарских занятиях у Н. А. Машкина я, что-то истово доказывая, встал в возбуждении. Рая Острая, присутствовавшая в качестве ассистента, сказала: «Чего кипятишься? Сядь». И я сел, устыдившись.