В садах Эпикура

Потом был вечер, устроенный совместно выпускниками нашей кафедры и медиевистами. Собрались на квартире у одного из средневековцев – Моносзона, хорошего парня, родившегося без рук. С правого плеча у него торчало какое-то подобие пальца, с помощью которого он и писал. Общество собралось замечательное: были Н. А. Машкин, С. Д. Сказкин, М. М. Смирин, А. И. Неусыхин и многие другие. Сдвинули в один ряд несколько столов. Сели все вместе – студенты и преподаватели. Никто не занял места на возвышении, ни перед кем не грудились бутылки редких напитков. Я сидел рядом с Ниной Полухиной. Напротив – Н. А. Машкин и Арка Синицына. Начались тосты. Забыли выпить за друга и учителя т. Сталина. Случилось это потому, что не было В. А. Лаврина. Но зато выпили за всех остальных наших учителей. Я пил коктейль «Устрица пустыни» – спирт с портвейном. Название этой бурды было заимствовано из только что вышедшей книги Ник. Шпанова «Поджигатели». Один из ее персонажей, кажется, английский шпион пил «устрицу пустыни». Н. А. Машкину я наливал вино. Арка Синицына спросила: «Николай Александрович, почему вы не пьете водки?» Он ответил: «Алексей Леонидович не дает!» Я сказал: «Так ведь у вас больное сердце!» Н. А. Машкин грустно кивнул головой и от предложенной водки все-таки отказался. Из-за «Устрицы пустыни» я вынужден был уйти домой раньше времени. Тем не менее благополучно добрался на метро до дома. Утром болела голова и на душе было противно. Я поехал на кафедру, застал там Николая Александровича Машкина. Он приветливо улыбнулся, сказал, что давно так хорошо не веселился, и что вообще наш выпуск, пожалуй, самый сильный за время существования кафедры. «Еще бы! – подумал я, – есть один античник, способный пить “устрицу пустыни”. Это С. Л. Утченко. Но и он окончил Ленинградский Университет!»

Не помню, до или после государственных экзаменов нас распределяли на работу и в аспирантуру. В кабинете декана заседала солидная комиссия во главе с начальником отдела кадров Университета т. Почекутовым. С. Л. Утченко говорил мне, что Почекутов, работавший прежде в отделе кадров Института Истории, самый крупный дурак из тех, кого он когда-либо встречал. И добавил: «А встречал я много!» Так вот именно Почекутову была вручена судьба моя. Войдя в кабинет декана, я огляделся. Все сидели очень чинно. Из знакомых я заметил только парторга факультета Волобуева. «Садитесь!» – величественно произнес Почекутов. Я сел. «Ну, – продолжал он, – куда вы хотите направиться на работу?!» Я гордо произнес: «Куда направит партия!» Почекутов, отождествленный с партией, поперхнулся. Он повертел мой листок по учету кадров и задал вопрос, которого я ожидал: «Ваша фамилия Кац? Хорошо. Но здесь написано, что вы русский! Как это?» Я спокойно пустился в свое ветвистое генеалогическое древо, начав с периода власти очень русского императора Павла 1-го. Я говорил, как герой Марка Твена, интервьюировавший газету… Я называл родственников так, что мой прадедушка стал в конце концов моим правнуком. А раз я русский, то и мой правнук русский. Но раз мой правнук это и есть мой прадедушка, то значит и я бесспорно русский. Все это я говорил довольно связно, т. к. речь на данную тему заготовил достаточно давно. В заключение я протянул Почекутову паспорт моей матери, где черным по белому значилась: «Кац Валентина Дмитриевна – русская»! Откуда бы знать Почекутову, что за этим псевдонимом кроется Ревекка Абрамовна Гуревич? Изнуренный Почекутов откинулся на спинку стула и закрыл глаза. П. В. Волобуев порылся в бумагах, протянул ему какой-то список. Почекутов посмотрел в него и произнес устало: «Вот ведь как бывает! Человек русский, а фамилия у него иностранная». Я сокрушенно выразил отделу кадров Университета свое глубокое сочувствие. Он торжественно изрек: «Товарищ Кац! Вы сталинский стипендиат, мы можем предложить вам аспирантуру. Нет ли у вас возражений?» Я с достоинством ответил: «Возражений нет!» «Распишитесь!» Я расписался в какой-то книге. Потом Волобуев мне сказал: «Ты давно без Почекутова распределен в аспирантуру. Это он так для проформы трепался». Мы пожали друг другу руки. Но самое трудное предстояло еще сделать: сдать на «отлично» вступительные экзамены в аспирантуру. Оставление при распределении не давало никаких гарантий. Наступило самое трудное в моей жизни лето.