В садах Эпикура

Тягач протянул тяжелую машину к взлетной полосе. Зашумели двигатели. Казалось, что они с трудом тянут самолет, а он всей многотонной тяжестью сопротивляется им, выбивающимся из сил. Но вот самолет вышел на прямую ленту бетона и чуть приостановился. Двигатели взревели, взметая густую снежную пыль, и тяжесть исчезла. Громадная машина стала необычайно легкой. Она пронеслась по земле с плохо вообразимой скоростью, оторвалась и взлетела. О стекла иллюминатора ударились густые хлопья тумана, куски разорванных серо-синих туч. И вот они уже где-то далеко внизу, скрывают землю густым непроглядным слоем. А кругом иссиня-черное небо и яркие качающиеся звезды. Ночь. Блестящая птица проникла в ее таинственное безмолвное царство и летит, летит, летит. Высота 11 000 метров, скорость 800 километров в час. Но ее нет, этой скорости. Самолет медленно плывет в океане неба, покачивая серебристыми крыльями. Вот на одно из них опустилась звезда и там неподвижно и осталась. И кажется, что летит она на этом крыле, бросая в черноту неба бенгальские искры. Думалось о чем попало. Спать не хотелось.

Картины, картины, множество картин, развешанных по стенам, на перегородках, скульптуры, фигурки на пьедесталах и подставках, витрины с рисунками – все залито мягким дневным светом, бегущим с высокого потолка. Много людей… Они проходят вдоль витрин, останавливаются группами, спорят, размахивают руками, горячатся, смеются. Я смотрю… Тебя нет рядом и ты есть…… Я говорю с тобой или нет?

Вот это тебе, наверное, понравилось бы. Из куска дерева смотрит дьявол. Какие у него острые глаза, а руки должны быть длинными, тонкими и цепкими. Вот такими, как у того, что прижался острым подбородком к скрипке. Посмотри, у них одинаковые глаза, рассыпанные волосы, а из деревянных струн льется музыка. Кто он этот, другой? Наверное, Паганини… Ну конечно! Видишь, дьявол похож на скрипача, а скрипач на дьявола. В них нет зла. В них только страдание, бездна страдания и потому мне любы оба, как рублевские святые… А вот в этой бронзовой фигурке, опершейся на локти, с зияющей дырой на животе, сколько в ней боли и муки! Слышишь, как кричит бронза? Смотри-ка вот сюда. Я видел такие же серые, серые горы. На них нет ни травинки, ни капли воды. Неведомо куда вьется узкая сыпучая тропинка. Конечно, эти трое выбились из сил, а у того, что сидит, в кровь сбиты ноги. В жизни тоже. Серые, серые обветренные скалы, дорога без конца и темные мрачные ущелья. Взгляни сюда. Здорово сделана эта каменная глыба волны и захлебывающиеся люди. Стланное название: оптимистическая трагедия… Как будто трагедия мажет быть оптимистической. В таких случаях оптимисты обычно зрители: участники гибнут. Какой уж тут оптимизм… Здорово, правда?

Самолет качнуло. Он склонился на крыло, сменил курс. Летевшая на крыле звезда упала куда-то в сторону. Я очнулся от мысли и поймал себя на том, что говорю с Люсей. Почему с ней? Буду о другом думать. Ведь и эти вещи я видел с другой женщиной…… И ведь не обманывал ее. Нет. Я вообще никогда никого не обманывал… Кроме себя…

Ты знаешь, этот зал лучший из тех, что я знаю. Здесь единственное место, где можно ставить Медею. Я уже видел ее и рядом была другая женщина. Сидел не очень удобно. Близко от сцены, но сбоку. Из греческих трагедий мне почему-то лучше всего запомнилась Медея. Может быть, потому что я всегда думаю про женщину, которую все равно оставлю. Медея хороша. Она плачет живыми слезами. Не могу себе представить, чтобы из-за меня плакала женщина. В принципе это возможно. Но нельзя этого допускать. Я уже говорил Яше: нужно уходить, если любовь несет грусть. Вот я и ушел. Я заметил, что дело идет к тоске. У Язона глупый вид, а кормилица скорбь выражает акробатикой. Это примитив. У греков больше сдержанности. Наша Медея, пожалуй, не хуже греческой. Зато у греков удивительный хор. Наверное, таким же был он и у древних. Я тогда все время смотрел на красивую хористку. Так вот, я ушел, потому что ты загрустила. Конечно, можно было бы уехать на море, бродить месяц в горах, а потом… Поезд или самолет… Ты говорила, что жила бы радостью воспоминания. Чепуха. В этом деле, чем дальше, тем хуже. Год был бы мукой, а месяц восторгов адом, потому что месяц этот убегает. Ожидание его конца было бы тяжелее, чем год ожидания его начала. Я знаю, какими глазами смотрят на вокзальные часы, как желают счастливого пути, вымучивают улыбки. А слезы бегут… Одна за другой… Слезы, слезы, слезы. Удержи-ка их. Вынеси-ка все это. Я это видел и решил: хватит! Вот почему я ушел. Я стал тебе мешать, потому что сделался чем-то в твоей жизни. А мне в ней нет места. Ты не должна страдать. Ты для этого слишком красивая. Я знаю, что тебе понравилась Медея. У нас она идет с оркестром. Это здорово. А хор у нас плохой. У греков лучше.

Самолет снова стал клониться на крыло. Он летел на восток, навстречу солнцу и набегающему времени. Стало светать. Заблестели в алеющей заре серебристые крылья. Я опять говорил с Люсей. Как уйти от этого бреда? Попробую спать……