В садах Эпикура

Институтской жизни Дядюченко не выдержал. Когда Н. С. Хрущев бросил клич «По колхозам!», Борис Максимович ушел в председатели и через год умер от сердечного приступа прямо в машине. Рассказывали, что за полчаса до этого он отдавал распоряжения по заготовке на зиму силоса. Но все это произошло несколько позднее, а пока Дядюченко начал работать в институте. На эту же кафедру, вместо Глускина, прислали другого кандидата наук, приехавшего во Фрунзе из Чартжоу, – Абрама Ильича Миркина. Он был года на 3–4 старше нас с Гришковым. Миркин оказался интеллигентным умным человеком. Мы сразу сдружились. К этому времени географический факультет возглавил Михаил Хаймович Ганкин – выпускник МГУ, там же защитивший диссертацию. Наш с Гришковым ровесник, Ганкин имел гладкую, как биллиярдный шар, лысину и молодую красивую жену. Более старой жене он платил алименты и уверял нас всех, что она его соблазнила. Но мы-то знали, как соблазняют нашего брата. Молодую жену Ганкин очень любил. Выражалось это довольно активно. Выпивая 100 граммов водки, Михаил Хаймович приобретал нрав быка, выращенного для корриды. В одну из таких ситуаций ему кто-то сказал, что его жена, как и все женщины, не устоит перед натиском умного мужчины. Ганкин избил наглеца. Впрочем, оба были пьяными, а дрался Михаил Хаймович и по менее основательным поводам. Но во всем остальном он был неплохим малым, даже склонным увлекаться. Вот пример: как-то доклад о годовщине Октябрьской революции сделал Л. М. Каганович. Слушая его по радио, я изумился: человек, всю жизнь занимавшийся витийством, говорил в темпе авиационного пулемета с акцентом местечкового еврея. О великом Октябре он повествовал, как Амитин-Шапиро о Богдане Хмельницком. Создавалось впечатление, будто оратор облаивает слушателей. Ганкин, тоже слушавший Кагановича, сказал мне: «Трибун!» Я спросил: «Какой? Ведь они тоже были всякие!» Впрочем, в целом Ганкин был настроен критически.

Так вот, Б. М. Дядюченко возглавил партийное бюро нашего института. В его состав вошли Гришков, Миркин, преподаватель географии Умурзаков и я. В нашем институте работали либо пьяницы, либо приличные люди с каким-нибудь изъяном в биографии. Только Гришков, Миркин, Ганкин и я попали туда просто в качестве неудачников. Садыбакас Умурзаков имел серьезный порок, мешавший ему приобщиться к лику Олимпийцев: у него был живой ум и понимание природы вещей. В этих условиях всплыл его второй недостаток: оказалось, что он происходит из бай-манапов. Поэтому он перешел с поста Первого Секретаря ЦК Комсомола Киргизии в преподаватели географии ОГПИ и УИ. Секретарствовал же он во время войны, побывал в Индии, заработал орден Ленина, но происходил, как выяснилось, из феодалов. Я подчеркиваю, «как выяснилось». Можно подумать, что киргизы, которые помнят свою родословную, начиная с тотемической Матери-Оленихи, не знали, из какого рода и племени происходит Умурзаков, не знали, сколько баранов имел его отец до 17-го года. Знали, хорошо знали, но не вспоминали до времени, а потом вспомнили. Умурзаков занимался наукой, писал историю географических исследований Киргизии. Он сдружился со мной и Гришковым, ко мне обращался за помощью в переводе иностранных книг. Я охотно переводил. Позднее Умурзаков защитил кандидатскую диссертацию, в 1959 году опубликовал книгу «Очерки по истории географических открытий и исследований Киргизии». Подарил мне с надписью «Глубокоуважаемому Ал. Леонидовичу Кац на память от автора». В предисловии отметил: «Автор весьма признателен А. Л. Кац и А. Н. Шишковой, оказавшим помощь при чтении источников на иностранных языках». Но это случилось позже, а пока все, о ком я пишу, только узнавали друг друга и приступали к многосложной работе в партийном бюро.

События, о которых я сейчас расскажу, развивались на протяжении двух, примерно, лет. Начал их Дядюченко, как секретарь парторганизации, завершил – Миркин. Я поведу рассказ без особого соблюдения хронологии.