В садах Эпикура

Сложность ситуации заключалась в следующем: приход в институт ряда новых лиц с достаточно высоким уровнем ставил проблему сосуществования с потаскунами и взяточниками, распустившимися там пышным цветом. Можно ли было занять нейтральную позицию? Нет. Все мы в тот или иной момент оказались в числе руководства институтом. Дядюченко, Гришков возглавили кафедры. Ганкин стал деканом Географического факультета, некоторое время исполнял обязанности заместителя директора. В начале 1955 года меня назначили деканом Исторического факультета. После ухода Глускина никак не могли найти подходящего человека на вакантный высокий пост. На нем пробездельничал некоторое время Лайпанов, потом Баялы. В конце концов заместитель директор института Б. Л. Пичугин – бабник, но не взяточник – предложил мою кандидатуру. Саматбеков почему-то согласился. В день моей первой деканской получки (5040 рублей) он пригласил меня в кабинет и в обычном для себя спокойно-вежливом тоне сказал: «Займите пожалуйста 500 рублей. Я поиздержался…» Я дал требуемую сумму, успокоив себя так: Глускин уплатил Мусахунову добровольно 1000 рублей. Мне моя должность обошлась дешевле. Глускин сунул в широкую лапу заранее обусловленную сумму, у меня просто взяли взаймы. Так или иначе я возглавил факультет.

Так вот, о происшедших в институте переменах знали во Фрунзе и далеко в горах. Значит, оставь мы все по-старому, мы оказались бы соучастниками пьяниц, похабников и жуликов. Следовательно, столкновение оказывалось неизбежным. И оно произошло. В институте работала политэкономом Машка Закурдаева, имевшая своим мужем тоже политэконома – Козлова, в просторечии Козла. Однажды Пичугин привез его ко мне в гости. Жена устроила угощение. Козел любезно согласился спеть неаполитанский романс о сияющем Средиземном море. В это время Машка Закурдаева совокуплялась с кандидатом философских наук Гречко на берегу Комсомольского озера, в кустах. На литературном факультете сверкала темпераментом Инна Орлова, натура настолько экстатическая, что оказавшись в Карагачевой роще в обществе того же Гречко, не сняла только лакированных туфель. Но и их стянули с нее какие-то злоумышленники: очень уж удобно они болтались на задранных ногах, а сама их обладательница ног под собою не чувствовала. С похищенными туфлями и одеждой злоумышленники оказались в милиции. До нее же в поисках справедливости добрались и бедные влюбленные, прикрытые растениями, как Адам и Ева с картин Дюрера. Их одели, а в газете «Советская Киргизия» появился фельетон «Моя милиция меня бережет». Можно было бы не обращать внимания на личную жизнь ученых мужей и жен, но… во-первых, они втягивали в нее заочников и заочниц, пьянствовали и хулиганили. Во-вторых, любящая супруга Вальки Гречки бомбила партбюро заявлениями, являвшими собой шедевры борьбы за коммунистическую мораль. Я ее спрашивал: «На кой черт вам нужен Гречко?» Она отвечала: «Когда он не пьет, он отличный муж!» «Так он же всегда пьет!» «Бывают минуты просветления». На этом мои аргументы исчерпывались.

Лапухов и Лайпанов, зная о делишках Гречко и Пичугина, написали на них в партийное бюро заявление: эти трезвенники и борцы за мораль не могли терпеть гречко-пичугинской безнравственности. Пичугин заявил, что все заявление – сплошная ложь. В знак своей любви к Лапухову, он напоил его до осатанения и отвез на собственной машине в вытрезвитель. В городском листке напротив кинотеатра Ала-Тоо появилась фотография пьяной рожи Лапуха рядом с другими гангстерами. Досталось и Лайпанову. Он возвращался навеселе от какой-то дамы достаточно поздно вечером. В таком состоянии его и застал в троллейбусе Б. Л. Пичугин. Встретились, облобызались, сошли вместе. В темном переулке заместитель директора КГЗПИ и УИ существенно избил Лайпанова и предал родственникам в качестве случайно обнаруженного на дороге несчастного. Лайпанов на следующий день сделал соответствующее представление в органы милиции, но там обвинение отклонили за недоказуемостью: Пичугин бил без свидетелей. Я навестил Лайпанова по долгу деканской должности. Увидев его на постели с кровоподтеками под глазами, с носом, как переспевший персик, я с трудом удержался на ногах. Но Лайпанов взглянул на меня такими скорбными глазами и заговорил столь жалобно, что я едва удержался от слез. Я вытер глаза носовым платком. Не знаю, откуда взялись слезы: то ли от грусти, то ли от перенапряжения. Меня душил смех. Но заявляю: если я и смеялся, то сквозь слезы! В грязных институтских делах были замешаны очень многие. Но трогать всех было невозможно. Начался бой против Гречко и Машки Закурдаевой.