В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

С этим разворотом связан еще один уровень бытования понятия «частная жизнь» – ценностный. Ценности «частной жизни» во многом утверждаются через меняющиеся модусы публичного обсуждения тем, связанных с семьей, браком, взаимоотношениями между мужчиной и женщиной, через меняющиеся режимы репрезентации телесности, быта, повседневных практик: с середины 1950-х, по мере падения «большого стиля», публике предъявляются проблемы и ракурсы, которые ранее не проговаривались и не демонстрировались и потому, как показывает в своем исследовании Татьяна Дашкова, воспринимаются в качестве «конфликтных» и «интимных» (Дашкова, 2008: 156–164). «Частная жизнь» в этом контексте – рамка, через которую открываются новые возможности контакта с другими и с собой и которая имеет непосредственное отношение к процедурам целеполагания и смыслонаделения. Жесткое противопоставление «частного» «общественному» в тоталитарном идеологическом языке диктовало специфическую модель целеполагания, специфическое – строго функциональное – видение социальной роли (риторика «общественной пользы», «общественного служения» etc.). Не исключено, что подобный смысловой режим отчасти определил как высокие ценностные ожидания, которые в дальнейшем начали проецироваться уже на идею частной жизни, так и символическую нагруженность этой идеи (в том числе особую традицию отождествления частного и интимного).

Итак, я буду ориентироваться на значения (образы, символы, метафоры) частной жизни, в то же время их проблематизируя, уделяя особое внимание смыслам, которые могут стоять за понятием «частная жизнь», подменяться и вытесняться им. Как представляется, общим для многообразных семантических полей, пересекающихся с этим понятием, является то, что все они указывают на социальные зоны, не предназначенные (а возможно, даже неразличимые, незаметные) для чужого, стороннего взгляда. В конечном счете такой дистанцированный взгляд одновременно и разрушает «частную жизнь» (переводит в общий, публичный модус), и ее создает (делает проявленной, видимой, осознаваемой).

Карикатуры журнала «Крокодил» – призванные проводить жесткие границы между нормативным и девиантным и вместе с тем глубоко погруженные в метафорику повседневности – представляются мне удачным материалом для исследования такого взгляда. Дальше я рассмотрю те нормативные и ценностные ракурсы карикатурного показа, которые могут свидетельствовать об изоляционистской социальной оптике. Собственно, фигура свидетеля – инстанция, глазами которой мы видим «частную жизнь» и благодаря которой эта жизнь становится проявлена, переводима на язык зрительских ожиданий, – и окажется в центре моего внимания.

КАРИКАТУРЫ «КРОКОДИЛА»: ТИПИЧНОЕ, УЗНАВАЕМОЕ, ТИПОВОЕ

Журнал «Крокодил» был основан в 1922 году (первый номер вышел 27 августа в качестве приложения к «Рабочей газете»), к 1933 году оказался фактически единственным сатирическим журналом на русском языке, а к 1934–му (после ряда репрессивных мер) окончательно утвердился в статусе издания, призванного безальтернативно воплощать идею политически верного сатирического журнала и служить образцом для региональных и «национальных» вариаций этой идеи. Безусловно, он следовал за всеми извивами официальных программ, непременно и мгновенно реагируя на каждую из государственных кампаний; редакционные стратегии «Крокодила» контролировались и регулировались соответствующими партийными директивами (постановления ЦК ВКП (б) «О журнале „Крокодил“», 1948 и «О недостатках журнала „Крокодил“ и мерах его улучшения», 1951), причем в некоторых отношениях и в некоторые периоды контроль был более жестким, чем в случае других средств массовой информации (ср. известный доклад Георгия Маленкова на XIX съезде ВКП(б) в октябре 1952 года о политическом значении советской сатиры: «Нам нужны советские Гоголи и Щедрины, которые огнем сатиры выжигали бы из жизни все отрицательное, прогнившее, омертвевшее, все то, что тормозит движение вперед» (Маленков, 1952: 115)).