В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Тут человек – если б даже захотел – никак не может почувствовать свое одиночество. <…> Он постоянно оказывается под перекрестным обстрелом любопытных взглядов. Олицетворением этого всеобщего пристального внимания является профсоюзная активистка Шура (Л. Иванова). <…> Статистическое учреждение так и представлено у Рязанова – не в своей учетно-планирующей деятельности, а именно в этом жгучем любопытстве ко всевозможным личным событиям. И получается, что функционирует оно не ради выполнения какой‐то существенно важной, профессиональной задачи, а является единым – стоголовым, двухсотглазым – организмом, предназначенным для коллективного переживания интимных перипетий (Михалкович, 1978: 39).

Очевидно, что Шура – носительница нормативной, но уже устаревшей, неработающей модели горизонтальных отношений, основывающейся на институте «товарищеской взаимопомощи». Эта тоталитарная модель, пережившая свой последний расцвет в конце 1950-х – начале 1960-х годов благодаря прививке «неформальности» и «искренности», предполагает иллюзию абсолютной прозрачности, проницаемости границ, причем легкость общественного вторжения в зоны, которые в нетоталитарных условиях помечались бы как «частные» или даже «интимные», тоже может быть увидена в ракурсе уайтовской теории сетевой идентичности: нарушения межличностных границ оказывались возможны постольку, поскольку на символических уровнях конструирования социальной реальности стирались границы между различными контекстами социального действия и взаимодействия, утверждалась антропология человека, абсолютно идентичного, тождественного себе (и официальной норме) в самых разных контекстах; а следовательно, поведение этого целостного индивида дома, на работе, в кругу друзей или на любовном свидании могло оцениваться одними и теми же людьми и обсуждаться в рамках одного и того же дискурса по одним и тем же правилам (ср. неуместный совет, который Шура дает несчастной Оле Рыжовой, замучившей любовными письмами заместителя директора статистического учреждения Юрия Григорьевича Самохвалова: «Вернитесь в семью, в коллектив, в работу!»).

Девиантным аналогом этой модели товарищеского «пристального внимания» (или «партийной бдительности», в самом официальном варианте) становятся, конечно, всевозможные практики подглядывания за чужой жизнью, за тем, что явно не предназначено для постороннего взгляда[78], и практики нарративизации увиденного («пересуды», «слухи», «сплетни»).

В «Служебном романе» оказываются выявлены и соединены оба режима «коллективного переживания интимных перипетий» – и, условно говоря, официальный, приобретающий к середине 1970-х годов чисто формальный характер, и девиантный, который на фоне формализации официальной нормы начинает казаться более непосредственным и более человечным, – он представлен в первую очередь переглядываниями и перешептываниями сотрудниц статистического учреждения:

– Алена! Слушай, держись за стул, а то упадешь. <…> Конечно, я понимаю, чужие письма читать нехорошо… Но я стала читать – просто оторваться не могла! Слушай.

Характерно, что пространство, в котором происходит действие фильма, не просто проницаемо для многих любопытных взглядов, оно устроено сложнее, соединяя в себе характеристики открытости и закрытости. Михалкович описывает Статистическое учреждение, где трудятся персонажи, следующим образом: