В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Ну, конечно, я уверена, что точно реконструировать свой опыт детский – или, в данном случае, подростковый – взрослый человек уже не может. До конца. Но я помню, как я на это смотрела: у меня… ну, у меня застыли все мышцы, я с трудом двигалась, ну вот… как‐то, ну, я не знаю, как‐то… ну, скажем так, обездвижела, что ли. Что тяжело было ходить по этому месту, потому что вот ощущение, что я могу ходить по чьим‐то костям, – оно… Похожее было чувство у меня на Храмовой горе на Соловках [вероятно, имеется в виду Секирная гора. – И. К.]. Ну, это, правда, было очень сильно позже, конечно. Когда тяжело идти и ты чувствуешь, что ты должен как‐то себя проявить. Ну, на Храмовой горе было просто – я вышла, нарвала цветов и везде, где могла, их положила <…> А здесь вот я не помню, были ли у нас цветы, но… Да, наверное, были, потому что вот какое‐то действие – оно всегда помогает пережить, вот, слишком мощное впечатление. Когда ты совершаешь некие ритуальные действия, то тебя это как‐то высвобождает, наверное. Да, какие‐то цветы у нас были, тем более что это лето было, да. И я помню, что я просто по цветочку положила на… на эти плиты. Вот к памятнику нет, такого желания не было. Памятник все‐таки подавлял. Памятник подавлял… А вот это… там где люди… извините, так дико звучит… Вот с ними ты как‐то пытался говорить с помощью того, что что‐то им передаешь, коммуницируешь (ЛБ);

НГ: Могилы, плиты… вот… и мы ходили… Трава была какая‐то, потому что это было тепло, примерно середина лета была, это было тепло, и меня посадили на какую‐то травку [респондентка рассказывает об опыте, пережитом в пятилетнем возрасте. – И. К.], и я вот помню, что вот я сижу, а вокруг меня могилы, и еще были одуванчики, и я одуванчики эти на могилы срывала и им раскладывала… И читала, я хорошо читала уже в пять лет… Я читала то, что там написано.

Интервьюер: То есть Вы клали на могилы цветы?

НГ: Конечно, да, мне было очень жалко этих людей.

Собственно чувства, о которых говорят респонденты, реконструируя поездку на Пискаревское кладбище, разнообразны и сложны; это всегда многосоставный, иногда противоречивый эмоциональный ряд. Среди эмоций, которые были названы, – страх, ужас, оторопь, трепет, сострадание, благодарность, гордость («что вопреки всему выстояли» (ЕБ)), подавленность («свобода – когда ты выходишь за пределы этого кладбища. Это однозначно. Потому что я помню, что мы вышли и просто у нас был чуть ли не вопль у всех: „Свобода!“ То есть мы вышли, как будто нас из каких‐то рамок выпустили» (МК)), разочарование, злость («…и злость: неужели ничего нельзя было сделать и придумать? Ну как‐нибудь избежать этой трагедии <…> Я тогда был мальчишкой, и я считал, что Красная армия всех сильней» (АЯ)). Горе (горечь) и боль, как правило, называются в паре («Это было страшно, горечь и боль – как это возможно» (НТ)). Очень большое горе («огромное», «вселенское») и очень большая боль: