В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

– В наше время, Алеша, при современном уровне техники, изобретатели никогда не открывают «америк». Изобретатель как бы кладет последний кирпич в здание, сложенное из бесчисленных достижений, мыслей, изобретений его предшественников или современников. Изобретатель кладет последний кирпич, потому что ему есть куда положить. Даже и сам кирпич подчас сделан другими. Надо только его взять и водрузить на место. Не сделает этого один, сделает другой (Казанцев, 1956: 302).

Иначе говоря, категория индивидуального авторства здесь неприемлема и подозрительна, будущее – исключительно коллективное, совместное достижение, своего рода братская могила скромных героев (метафоры мемориализации подвига строителей коммунизма для этой литературы очень важны); в этом смысле литературные персонажи воспроизводят ту же риторику осторожного самоограничения, незаметности, приниженности, которая отличает голос их автора, стесняющегося своей авторской роли. Так, командир корабля, совершающего первый полет на Луну, аттестует себя следующим образом:

Скажу про себя: таких профессоров астрономии, как я, в нашей стране сотни. Меня выбрали потому, что я специалист по природе Луны и планет, потому что мне только 41 год, потому что я хожу на лыжах, играю в волейбол и сердце у меня здоровое. Мы четверо [экипаж ракеты. – И. К.] – представители большого коллектива, нам поручено завершить общую работу. И не о нас, а об этой общей работе надо говорить (Полет на луну, 1955: 23).

С жесткостью нормативных рамок связана и специфическая безэмоциональность людей ближнего будущего – по кодексу хорошего тона они должны держать себя в руках и чрезвычайно умеренно проявлять свои чувства (замечу в скобках, что этот кодекс заявлен еще в 1938 году в статье Александра Беляева «Создадим советскую научную фантастику» (Беляев, 1938) и сохраняется даже в «Туманности Андромеды»).

Увидеть, как градус эмоциональности приводится к нормативному уровню, можно, сравнив два варианта одного текста – экспериментальный журнальный:

Мы на Луне! На Луне, черт возьми! <…> Мы сели на Луну. Трудно передать чувство, охватившее нас всех. Мы посмотрели друг на друга, бросились обниматься. Это был беспредельный восторг, трепет. Мы ощутили поступь истории. Произошло то, о чем многие поколения людей не только не мечтали, но считали простейшим примером невозможного для человека – прыгнуть с Земли на Луну! И это сделали мы <….> Человечество впервые шагнуло в космос, на другую планету! Сейчас мы выйдем наружу. Откачивается воздух из двойного шлюза. За стенками ракеты – пустота, туда не шагнешь так просто, как с борта самолета. Вот все готово. В тесной камере – крохотном кусочке безвоздушного мирового пространства – стоит Михаил Андреевич Седов, готовый к выходу, похожий в своем «пустолазном» костюме на водолаза или фантастического робота. Открывается наружный люк, выбрасывается гибкая лесенка. Осторожно, нащупывая ступени, человек спускается вниз (Полет на луну, 1954: 31) —

и консервативный книжный: