В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

– Честное слово, готова отказаться от своей порции сладостей, оставить дома все платья, приготовленные мамой, только бы взять с собой животных. И кормить их я буду продуктами из своего рациона (Громов, Малиновский, 1956 (№ 7): 39).

Эта интимность энтузиазма, его органическая привязка к эмпатийному товарищескому сообществу в каком‐то смысле логически предшествует тому, что будет происходить в научной фантастике в 1960–1970-е годы.

А техники заботливого надзора, подобные настойчивым попыткам умерить вдохновение энтузиастов, отвлечь их от любимой работы при помощи парного молока или подмосковных ершей, станет использовать – без всякой связи с процитированными выше текстами – гомеостатическое мироздание из повести Стругацких «За миллиард лет до конца света».

СЧАСТЬЕ, БЛАГО, ИЗОБИЛИЕ

Счастье – еще одна категория, которая декларативно выводится за всякие рубежи и рамки: счастье человека будущего по определению беспредельно.

– Ты счастлива? – спросила Галя.

– Да, – тихо ответила Женя и, улыбнувшись, добавила: – Теперь я буду строить самый северный в мире металлургический цех, – как будто только в одном этом заключалось ее счастье (Казанцев, 1956: 466–467).

Неназываемая другая причина счастья однозначно понятна из повествования – Женя (впрочем, и Галя тоже) благополучно воссоединяется с возлюбленным. Вдохновенных мужчин-творцов в анализируемых мной текстах нередко сопровождают преданные помощницы, столь же творческие, но чуть более приземленные, – благодаря этим женским персонажам каноническое для соцреализма «перекодирование любовной линии в трудовую» (Дашкова, 2013: 86; см. также: Clark, 1981; СССР: Территория любви, 2008) оказывается обратимым:

– Осторожно… Алеша, любимый… – шептала Галя.

Но как ни помогала любовь взлету творческой фантазии, закончить к утру чертежи она помешала (Казанцев, 1956: 376).

Помимо высокого счастья труда и несколько менее высокого счастья любви люди будущего, разумеется, обладают счастьем удовлетворенных материальных потребностей:

Человек ведь так устроен, что он хочет и одеваться красиво, и питаться вкусно и сытно. <…> Условия жизни становились все лучше. Люди получали прекрасные многокомнатные квартиры, обставляли их красивой и удобной мебелью, приобретали радиоприемники, телевизоры, мотоциклы, автомашины… (Кузнецова, 1955: 6),

каковое незамедлительно воспевают:

В песках, где голодный скитался казах,

Струится река человеческих благ… (Там же: 255).

Образцы описания всеобщего благоденствия, конечно, все еще задаются «большим стилем»: «дворцы высоты», задевающие облака на фоне закатного оранжевого неба; поля, оранжереи, сады, цветущие и плодоносящие гигантскими мичуринскими гибридами.

Как и в «Книге о вкусной и здоровой пище», переизданной в 1954 году, картины гастрономического изобилия сочетаются со своего рода дегуманизацией кухни – сфера еды приобретает сходство с заводским пространством и медицинской лабораторией:

В зале находилась <…> полная пожилая женщина. На ней был белый халат и шапочка пирожком, которая делала ее скорее похожей на врача, чем на работника столовой.

– Внимание! – сказала дежурная по залу <…> – Сейчас подадим вам десерт. Уберите руки со стола.

Она <…> включила конвейер <…> уже плыли бокалы с фруктовыми соками, блюда пирожных и конфет и подносы с грудами самых разнообразных плодов. Краснобокий апорт соперничал с грушами, истекавшими янтарным соком, взгляд манили кисти сине-черного и золотисто-зеленого винограда (Там же: 228).