В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Противоречие неразрешимо, и модальность счастья не доминирует в научно-фантастической литературе о будущем: счастье – лишь фон, на который наносятся сюжетные линии, иногда почти невидимый за сеткой событий. Но оно неизменно присутствует и время от времени прорывается проблесками, ослепительным и притягательным сиянием. Или соблазнительным запахом не то ветчины, не то окорока – и тогда, через модус наивной полуголодной мечтательности мы можем услышать тот субъектный голос, который должен был бы остаться по другую сторону окаменевших нормативных границ.

СТРАННОЕ, ПЕРИФЕРИЙНОЕ, ИНОЕ

«Контуры будущей жизни нам ясны» – это утверждение было сделано в 1923 году в одиозной брошюре о неприемлемости фантастики и сказки в новой социалистической действительности (Яновская, 1923: 74–75). Однако именно такая формулировка схватывает ощущение, базовое для советской футурологии и ключевое для советской фантастики. На протяжении последующих тридцати лет контуры будущего корректировались, но ощущение, что они ясны, конечно же, оставалось – в научной фантастике задача соответствия «объективным законам развития общественных отношений» (то есть нормативным представлениям о них) поддерживалась интерпретационной инерцией, устойчивым горизонтом читательских ожиданий, определенным, медленно меняющимся набором признаков, по которым опознавалось светлое будущее. Усовершенствование климата, освоение Солнечной системы, приручение «мирного атома», электромобили, автоматические линии доставки еды, видеотелефоны – фактически для постоянного читателя этой литературы здесь не могло и не должно было существовать неожиданностей.

Любопытно, однако, что при ограниченном репертуаре «человеческих благ», ожидаемых в коммунистическом будущем, научная фантастика первой половины 1950-х почти не знает сколько‐нибудь постоянных сюжетных формул для его описания. Если для повествований о строительстве коммунизма наличествовали довольно жесткие стандарты, задаваемые, по меткому наблюдению Анатолия Бритикова, советским «производственным романом» (Бритиков, 1970: 152), то событийную канву рассказа о самом коммунизме приходилось выстраивать практически безо всякой нормативной опоры. Прошлые образцы – заимствованные из литературы 1920–1930-х годов – могли помочь лишь опосредованно, коль скоро были тесно связаны с табуированной утопией.

В образовавшемся зазоре между нормативными предписаниями открывалось некоторое пространство для персонального выбора, персональных желаний и персональной растерянности. Авторам приходилось на свой страх и риск искать выход из парадоксальных ситуаций: скажем, недостаточно забросить персонажей в светлое коммунистическое будущее, необходимо как‐то мотивировать их возвращение обратно. Захотят ли они вернуться из идеального общества? Вера Кузнецова в повести «Необычайное путешествие» не находит лучшего решения, чем умертвить своего героя, советского подростка Васю: в результате глупого непослушания и нелепого стечения обстоятельств он замерзает на Марсе и таким образом получает возможность проснуться на Земле, в своем времени, в окружении добрых друзей (Кузнецова, 1955).

Специфическое ощущение «странности», часто сопровождающее чтение этой литературы сегодня, – в большинстве случаев следствие подобного конвенционального сбоя, внезапной и кратковременной свободы, осознаваемой на фоне строгого соблюдения правил.

Немецкий ученый, профессор Берн, убежденный в неотвратимости третьей мировой войны и скорой гибели человечества, решает подвергнуть свое тело криоконсервации, чтобы ожить спустя тысячелетия, когда, по его расчетам, новый эволюционный цикл на Земле опять приведет к появлению homo sapiens. Придя в себя после тысячелетнего сна, профессор действительно обнаруживает двуногих, покрытых шерстью существ, получает удар по голове первобытной дубиной, лишается сознания, и лишь после этого читатель узнает, что старая цивилизация не погибла и достигла высшей стадии своего развития – коммунизма, а протагонист, попавший по нелепой случайности в заповедник человекообразных обезьян, уже доставлен на инолете в Дом здоровья ближайшей жилой зоны (Савченко, 1956).