В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Надежды, однако, оказались недолговечными. Стремительно отделяясь и отдаляясь от настоящего, будущее становилось все более недоступным, стерильным и отчужденным. Во второй редакции истории о Петьке Озорникове, вышедшей в 1966 году, для перемещения в будущее уже недостаточно просто усесться в машину времени, необходимо пройти своеобразный таможенный и санитарный контроль – опустошить карманы, почистить щеткой одежду и (sic!) вымыть руки (Павловский 1966). Трансцендентное будущее, «прекрасное далёко», в которое не пускают с грязными руками, может быть строгим и даже жестоким – как в песне-молитве из позднесоветского фильма «Гостья из будущего» (1985).

Но три неопределенных (в исследовательской литературе) года между «сталинизмом» и «оттепелью» – время, когда этих образов будущего еще не существует. Пока они – дело далекого и, одновременно, очень близкого будущего.

2. Как уверовать в будущее: «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова

ПРЕКРАСНОЕ ДАЛЁКО

Воображаемое будущее в последние десятилетия социализма, безусловно, являлось областью притяжения специфических псевдорелигиозных импульсов – не единственной, но, возможно, наиболее заметной. Оно утверждалось как предмет веры («вера в коммунизм») и становилось адресатом молитв («Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко…»). Речь идет не о навязываемом официальными инстанциями языке, не о практиках политической манипуляции и контроля, а о вполне самостоятельном и бескорыстном поиске ресурсов, при помощи которых могли бы быть выражены предельные значения.

Итак, принято считать, что в советской научной фантастике статус будущего резко и принципиально изменился в 1957 году, с выходом «Туманности Андромеды» Ивана Ефремова. Роман был воспринят исключительно в «оттепельном» контексте – как подтверждение открывающихся возможностей, новых (как казалось, безбрежных) горизонтов[29]. На фоне жестких нормативных ограничений предшествующих двадцати лет, когда литераторам дозволялось воображать и изображать лишь «ближнее» будущее, «завтрашний день» (то есть площадку для реализации уже существующих замыслов, сугубо практичных – экономических, производственных, научных, инженерных), «Туманность» представлялась смелым мыслительным экспериментом, результатом неукротимого полета фантазии и спровоцировала не только бурные дискуссии, но и радикальное расширение аудитории читателей, испытывающих самый живой интерес к коммунистической футурологии.

«…Громадный слой общества обнаружил Будущее» (Стругацкий Б., 2006: 524), – замечает Борис Стругацкий, вспоминая о событиях 1956–1957 годов (ХХ съезд партии, запуск первого искусственного спутника и, не в последнюю очередь, публикация «Туманности Андромеды») и о том, что за ними последовало. Но при этом сама риторика говорения о будущем в некотором отношении почти не претерпевает трансформаций – отдаленное будущее, будущее с большой буквы, как и будущее «ближнее», «завтрашнее» (обыденное), ценно прежде всего тем, что «зависит от нас» (Там же), то есть является полем приложения «наших» усилий.

Что стоит за этой риторикой и что, собственно, было обнаружено в середине 1950-х?

Конечно, реабилитация «дальнего» будущего означала реабилитацию утопии, находившейся с 1930-х годов под категорическим запретом. Роман Ефремова со всей очевидностью опирается на каноны утопического восприятия и находится под большим влиянием и классической утопии, и «современных утопий» Герберта Уэллса или Александра Богданова. Сам Ефремов подчеркивает, что уэллсовский роман «Будьте как боги» «явился своего рода „отправной точкой“ для „Туманности Андромеды“» (Ефремов, 1961: 148–149). Советская критика абсолютно открыто и уверенно относила «Туманность» к «утопической традиции»[30].

Меня, разумеется, интересует здесь не проблема литературных заимствований и интертекстуальных связей. В этой книге я рассматриваю утопию не как литературный жанр и не как литературу в принципе, а как проективное пространство, играющее особую роль в культуре Нового времени, необходимое при том способе конструирования социальной реальности, который нацелен на заполнение географических и исторических лакун. В то время как карты и хронологические таблицы лишены «белых пятен» (а каждое новое открытие восстанавливает непрерывность и полноту мира прежде, чем успевает на них посягнуть), место утопии как будто бы всегда свободно для наших проекций, всегда ожидает своих первооткрывателей.