В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Ближе к концу романа мы узнаем, что астронавигатор «Тантры» Низа Крит, парализованная «страшным крестом» и успешно исцеленная земными медиками, продолжает постоянно испытывать «странное ощущение»:

После железной звезды меня не покидает странное ощущение. Где‐то в душе есть тревожная пустота. Она существует вместе с уверенной радостью и силой, не исключая их, но и не угасая сама (Там же: 320).

Эту темную историю с определенными формальными оговорками можно назвать рамкой, в которую вписывается повествование о светлом будущем. Первая глава «Туманности», целиком посвященная «Тантре», обрывается в тот напряженный момент, когда корабль сбивается с курса, поддавшись притяжению железной звезды, и неумолимо приближается к зловещей планете. В финале последней главы Низа Крит вместе с командиром «Тантры» Эргом Ноором отправляется в новый космический полет, на сей раз без надежды вернуться, унося в своей душе тревожную пустоту.

Нарративная функция такой рамки вполне понятна. В отзывах на «Туманность» не раз отмечалось, что в романе отсутствует традиционная фигура посредника между «реальным» и «утопическим» миром – читательского современника, перенесенного в будущее каким‐нибудь фантастическим способом. Действительно, подобная фигура – не только технический прием, позволяющий автору справиться с мотивацией и адресацией утопического повествования (как отмечали советские критики, «странными кажутся читателю попытки героев „Туманности Андромеды“ объяснять друг другу устройство, законы и обычаи собственного общества» (Черная, 1972: 104)), но также – нарративный инструмент производства критической дистанции, «остранения» (причем обоих миров – и «реального», и «утопического» (об этом, напр.: Roemer, 2003: 26–27)). Однако Ефремов не просто отказывается от такого инструмента, но заменяет его на прямо противоположный – вместо «своего» и понятного посредника вводит в повествование рамочные фигуры абсолютной чуждости, непроясненной тьмы; утопический мир на этом фоне приближается к читателям, появляются ресурсы для его присвоения, восприятия в качестве нестрашного, комфортного, рационального, человечного (до определенных пределов, разумеется, – читательские отклики разных лет однозначно свидетельствуют, что мир эры Великого Кольца представляется скорее «холодным» и «схематичным», особенно когда сравнивается с «обжитым» и «теплым» миром Полудня Стругацких).

Вместе с тем речь идет не только о нарративной рамке: малообъяснимая усталость, «депрессия» Дар Ветра, привлекшая внимание Джеймисона как удачный пример вытесненной негативности, – конечно, соприродна той «тревожной пустоте», вирусом которой была инфицирована на Темной планете астронавигатор Низа. Не последовав за Джеймисоном в его намерении видеть в этой депрессии указание на теневую (репрессивную) сторону идеально устроенного общества, я попробую дальше выстроить свое рассуждение на том уровне, который представляется Джеймисону поверхностным и очевидным (в определенном смысле так оно и есть), – на уровне «предельной» проблематики, «вопросов жизни и смерти».

ВЕЛИКОЕ КОЛЬЦО

Происхождение «темных сил», не только окружающих общество светлого будущего, но и диверсионным образом проникающих в него изнутри, в данном случае плохо поддается описанию через анализ собственно общественного устройства: «Туманность Андромеды», конечно, замышлялась не просто как воображаемая модель социальности, но – более амбициозно – как космогония (Ефремов следует здесь ни много ни мало за «Государством» Платона).

Человеческое общество и сам человек выглядят внутри этого грандиозного макета Вселенной как хрупкие, почти случайные образования. Материя, жизнь, разум возникают из небытия и хаоса; автор «Туманности» описывает подобные процессы явно не без влияния Ильи Пригожина:

Любой живой организм – это фильтр и плотина энергии, противодействующая второму закону термодинамики или энтропии путем создания структуры, путем великого усложнения простых минеральных и газовых молекул (Ефремов, 1958: 169).

Повествование здесь организовано вокруг четко обозначенных пространственно-временных полюсов: верх-низ, прошлое-будущее, микро-макро. Все это производит впечатление тщательно прочерченной сетки координат, хорошо составленной карты (именно поэтому читателю оказывается достаточно просто ориентироваться без провожатых-посредников). Вектор движения по этой карте, вектор целеполагания, вектор смысла прорисован не менее отчетливо – его символически воплощает памятник «первым людям, вышедшим на просторы космоса»: