В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Океан – прозрачный, сияющий, не загрязняемый более отбросами, очищенный от хищных акул, ядовитых рыб, моллюсков и опасных медуз, как очищена жизнь современного человека от злобы и страха прежних веков. Но где‐то в необъятных просторах океана есть тайные уголки, в которых прорастают уцелевшие семена вредной жизни, и только бдительности истребительных отрядов мы обязаны безопасностью и чистотой океанских вод.

Разве не так же в прозрачной юной душе вдруг вырастают злобное упорство, самоуверенность кретина, эгоизм животного? Тогда, если человек не подчиняется авторитету общества, направленного к мудрости и добру, а руководится своим случайным честолюбием и личными страстями, мужество обращается в зверство, творчество – в жестокую хитрость, а преданность и самопожертвование становятся оплотом тирании, жестокой эксплуатации и надругательства <…> Легко срывается покров дисциплины и общественной культуры – всего одно-два поколения плохой жизни (Там же: 230)[33].

Инопланетные медузы и черные кресты, безусловно мортальные, но в своей мортальности следующие биологическим законам («Основная деятельность животной жизни: убивая – пожирать и пожирая – убивать, при соприкосновении животных разных миров проявлялась с удручающе обнаженной жестокостью» (Там же: 76)), воплощают именно это неустанное ожидание смертельной угрозы от жизни. Тревожная пустота в душе, подразумевающая соприсутствие какой‐то иной, чужеродной воли и мешающая в полной мере наслаждаться утопическим счастьем, позволяет понять, как устроен страх перед невыносимой (с идеалистической точки зрения) утратой контроля.

Утопию предлагается воспринимать как место победившего смысла («рациональности», «функциональности»), в пределе утопия останавливает, замыкает процедуры смыслопроизводства, возвращая вещам их подлинные значения, а значениям – их подлинные имена; в ней не должно оставаться лакун для смысловых излишков и семиотических шумов, для неподконтрольной игры значений. В реальной практике – в романе Ефремова – мы видим, как непредсказуемое, непонятное, неподконтрольное вытесняется и искореняется через объективацию и отчуждение. Чужая воля, внешняя темная сила вновь и вновь вторгается в человеческое сознание, демонстрируя тонкость покрова и необходимость усилить защиту, восстановить прозрачную ясность, зафиксировать смысл.

Не случайно, вопреки декларативной идеологии научного поиска, вопреки демонстративному бурлению научных страстей, вопреки постоянным обсуждениям новых экспериментов и новых открытий, ключевой для описания этой кипучей деятельности становится метафора закрытости – разные персонажи ефремовского романа вынужденно останавливаются перед «стальной дверью, за которой скрывается тайна» (Там же: 347).