В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Склон крутейшей горы в облаках и вихрях заканчивался звездолетом старинного типа – рыбообразной ракетой, нацелившей заостренный нос в еще недоступную высоту. Цепочка людей, поддерживая друг друга, с неимоверными усилиями карабкалась вверх, спирально обвивая подножие памятника, – летчики ракетных кораблей, физики, астрономы, биологи, смелые писатели-фантасты… (Там же: 68).

Иными словами, роман смелого писателя-фантаста Ефремова и сам вписывается в это трудное восходящее движение, с очевидностью противопоставляющее законам энтропии законы иерархии и истории. Вообще, разбросанные по всему тексту манифестации собираются в непротиворечивую и узнаваемую идеологию преодоления – идеологию беспредельных возможностей самодостаточного человеческого разума, постоянно превозмогающего даже собственные пределы.

Конечно, основным препятствием на этом пути открыто признается смерть – для описания отношений с ней используется исключительно военная риторика: смерть – «самый страшный и неодолимый враг человека», однако человечество продолжает «вести борьбу» (Там же: 247), стараясь одержать «победу над временем» (Там же: 149).

Пока победа не одержана, единственным способом нормализации смерти остаются идеи коллективного бессмертия – биологического выживания вида и исторической памяти; в этом смысле индивидуалистичный остров Забвения страшен прежде всего своим выпадением из истории «Большого Мира» и его «великих дел» (Там же: 266), разрывом связи с бессмертным, самовоспроизводящимся обществом (любопытно, что в одном из эпизодов романа всеобщего презрения удостаивается персонаж, который не чувствует различия между позитивным и негативным вариантами такого бессмертия – между социально одобряемым «служением обществу» и порицаемым «стремлением к славе»).

В эту логически связную картину легко вписать и планету могильного мрака как очевидную метафору смерти[32], и тревожную пустоту как свидетельство страха перед неизбежным финалом, однако в романе с той же очевидностью прослеживается и несколько иная, не менее характерная для утопического повествования логика. Человечество эры Великого Кольца борется не только со смертью – столь же изнурительная и безнадежная война объявлена жизни, тем ее формам, которые не поддаются окультуриванию, упорядочиванию и утопизации. Люди будущего вынуждены неустанно «выявлять и уничтожать вредную нечисть прошлого Земли, таинственным образом вновь и вновь появлявшуюся из глухих уголков планеты», – по сути, «борьба с вредоносными формами жизни никогда не прекращалась. На новые средства истребления микроорганизмы, насекомые и грибки отвечали появлением новых, стойких к самым сильным химикалиям форм и штаммов» (Там же: 189).

В другом месте романа аналогичная риторика задействуется уже для антропологического описания – негативные рудименты прошлого с неожиданной неподконтрольностью раз за разом самозарождаются в, казалось бы, предельно дистиллированной «прозрачной юной душе»: