В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Более того, сам коммунистический мир, нацеленный в бескрайние просторы космоса, окружен знаками традиционной для утопии изолированности. Земляне трагически переживают невозможность прямой коммуникации с инопланетными братьями по разуму (межгалактические видеосообщения достигают адресата с зазором в десятилетия и тысячелетия), а единственный на весь роман артефакт внеземного происхождения – чужой звездолет, найденный на все той же Темной планете, – абсолютно герметичен (не обнаружив люков, астролетчики «Тантры» пытаются его вскрыть, словно консервную банку, однако обшивка корпуса тут же самопроизвольно «заваривается» обратно). Хотя светлое будущее и определяется как «эра Великого Кольца», то есть эра вступления в содружество высокоразвитых цивилизаций, во многих отношениях «другие миры» выглядят ненадежными миражами, виртуальными отражениями Земли, неизменно проигрывающими земной, ощутимой, материальной реальности. Так, Мвен Мас, фатально влюбленный в краснокожую инопланетянку, умершую около трех столетий назад, в скором времени узнает ее в своей современнице, земной девушке Чаре Нанди; а прерывистое сообщение «Паруса», возбудившее в Эрге Нооре мечты о далекой сверхутопии, еще более счастливой и утопичной, чем его родина, – «Я Парус, я Парус, иду от Веги двадцать шесть лет… достаточно… буду ждать… четыре планеты Веги… ничего нет прекраснее… какое счастье!..» (Там же: 24), – в конце концов получает самую приземленную расшифровку: «Четыре планеты Веги совершенно безжизненны. Ничего нет прекраснее нашей Земли. Какое счастье будет вернуться!» (Там же: 162)[34].

Герметичными свойствами наделено и прошлое, в глубины которого пытается погрузиться вместе со своей командой археолог Веда Конг:

Там, у подножия прямых уступов чугунно-серых гор, находится где‐то древняя пещера, просторными этажами уходящая в глубь Земли. Там Веда выбирает из немых и пыльных обломков прошлой жизни человечества те крупицы исторической правды, без которой нельзя ни понять настоящего, ни предвидеть будущего (Там же: 325);

Пронизывающе сырой воздух оставался мертвенно недвижным в замкнутом темном подземелье. Только в пещерах бывает такая тишина – на страже ее стоит сама не имеющая никаких чувств мертвая и косная материя земной коры. Наверху, как глубоко бы ни было молчание, в природе всегда угадывается скрытая, притаившаяся жизнь, движение воды, воздуха или света. Миико и Веда невольно поддались гипнозу глубокой пещеры, сокрывшей обеих в черных недрах, точно в глубинах умершего прошлого, стертого временем и оживающего лишь в призраках воображения (Там же: 340).

Немое, молчащее прошлое, о котором удается узнать только крупицы истины (да и они, не исключено, лишь призраки воображения), – образ, возможно, близкий самому Ефремову как ученому-палеонтологу, но вместе с тем и очень органичный для придуманной им утопии. При всей одержимости этого общества исторической памятью как формой коллективного бессмертия тема прошлого в значительной мере вводится через фигуры забвения, беспамятства, безымянности. Главному борцу с темпоральностью, Мвену Масу, не дают покоя «миллиарды безвестных костяков в безвестных могилах», «миллионы безымянных могил людей, побежденных неумолимым временем» (Там же: 149, 292). Хотя утопический ландшафт украшен персональными памятниками – ученому Каму Амату, наладившему прием сигналов из космоса; Жинну Каду, разработавшему способ дешевого изготовления искусственного сахара, – актуальная для советского читателя середины 1950-х годов действительность представлена в мемориальных практиках будущего исключительно в виде коллективных, многофигурных монументов безымянным героям, изо всех сил карабкающимся к коммунизму. Собственно, обитатели утопического мира «не помнят» не только Ленина – они делают хроморефлексные репродукции Левитана, цитируют Максимилиана Волошина и Эдгара По, не заботясь об атрибуции авторства (физикам повезло чуть больше – вскользь упоминаются Гейзенберг и Эйнштейн, но, кажется, это единственные невымышленные имена в «Туманности»).