В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Попиловская утопия, проглядывающая через популярный в этот период жанр «научно-фантастического репортажа», настолько образцово тоталитарна, что, кажется, ни на минуту не проговаривается о «вытесненной негативности». Жизнь обитателей коммунистического мира подчинена строгому распорядку (и даже финал повествования мотивирован необходимостью соблюдать режим – «репортаж» приходится прервать, поскольку людям будущего пора организованно предаться дневному сну), а указ Всемирного Совета об ответственности за несоблюдение правил физической и умственной гигиены отменен лишь в 2130 году, когда выполнение этих правил становится естественной потребностью каждого. Но, разумеется, самый яркий образ утопической тотальности здесь – гигантские часы, которые проецируются «на голубой шатер небосвода» (Попилов, 1956 (№ 7): 26), потому что никаким иным способом время суток на Земле определить невозможно: после запуска искусственных солнц будущее в самом буквальном смысле становится «светлым», и свет никогда не сменяется тьмой.

Время тут и зависает, и нависает над счастливым коммунистическим миром. Естественные маркеры движения времени (пугающего своей направленностью к смерти) становятся незаметными, но его знаковая форма, напротив, более чем отчетлива – небесные цифры «видны с любой точки земной поверхности» (Там же: 29). И пока у этого вечного дня не появилось альтернативы в виде планеты абсолютного мрака, пока не обнаружила себя тревожная пустота, указывающая на пределы утопического взгляда, пока ночная сторона этой реальности искусственно устранена – голубой шатер непроницаем и расстояние до небес с любой точки земной поверхности одинаково.

3. Краткая встреча с будущим: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме»

ТРЕТЬЯ ПРОГРАММА ПАРТИИ

«Мы создали не просто поколенье – творцов коммунистической поры!» (Алдан-Семенов, 1961: 7) – возвещает стихотворение, опубликованное в журнале «Смена». «Коммунизм», «будущее», «молодое поколение», «оттепель» – эти понятия прочно соединены не только в агитационной поэзии и публицистике середины 1950-х – конца 1960-х, но и в исследованиях, посвященных этому периоду. Столь прочная спайка, конечно, чревата инерционным воспроизводством готовых нарративов и образованием «слепых пятен» – незамечаемых сюжетов и игнорируемых способов задавать исследовательские вопросы. И в этом смысле – чем более банальной и хорошо изученной кажется проблематика «оттепельной» футуристики, тем больше оснований возобновить разговор на эту тему.

Прежде всего мне хотелось бы поставить под вопрос нерефлексивное использование в такого рода разговоре терминов «утопия» и «утопическое» («утопия светлого будущего», «утопическая идея коммунизма» etc.) и привлечь внимание к теоретическим наработкам utopian studies, позволяющим задуматься об утопической рецепции – о том, на каких основаниях тем или иным конструкциям реальности (будь то реальность социальная, культурная, литературная или политическая) присваиваются характеристики утопии.

Сложно отрицать, что утопическая рецепция занимала действительно существенное место в публичных дискурсивных практиках «оттепели». «Для нас сегодня интересны полузабытые книги первых мечтателей о коммунизме: Мора, Оуэна, Кампанеллы» (Говорят делегаты XХII съезда КПСС, 1961: 8), – замечает в интервью журналу «Юность» один из делегатов съезда, на котором была принята третья Программа партии, программа построения коммунизма за ближайшие двадцать лет. Однако я предпочитаю видеть в этом очевидном факте не готовую объяснительную модель, а повод для исследования смыслов, которые вкладываются в подобное «перечитывание» классической утопии, – здесь важно, как устроена иллюзия реализации утопического текста, какие механизмы поддерживают эту иллюзию на рубеже 1950–1960-х.

Другим проявлением своего рода исследовательского автоматизма, на мой взгляд, является распространенный тезис о том, что идеологическая политика «оттепели» возвращает или, как пишет Катарина Уль в своей статье о темпоральных конструкциях этого периода, «реанимирует» (Уль, 2011: 282) восприятие будущего, характерное для 1920-х годов, – оптимистичное ожидание скорого наступления коммунистической эпохи.

Любопытно, что эта точка зрения может сочетаться в одном исследовании с позицией в определенном смысле противоположной – с попытками показать преемственность «хрущевской» футуристики по отношению к «сталинской»: