В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Идея строительства коммунизма, которая являлась основой идеологических кампаний «оттепельной» эпохи, занимала важное место и в сталинской пропаганде. Перспектива коммунистического будущего наполняла газеты и другие пропагандистские каналы при Сталине и после его смерти и поэтому фигурировала как связь между сталинским прошлым, «оттепельным» настоящим и будущим, которое нынешнее поколение должно было сделать коммунистическим (Там же: 298).

Прослеживание такого рода политической преемственности в самых разных областях – вообще одна из тенденций, характерных для относительно недавних исторических исследований «оттепели» (вплоть до самых радикальных вариантов: отрицания собственно «оттепели», то есть какой‐либо либерализации властных институтов (Fürst, 2006)). Попытки выявить фиктивную природу метафор кардинальных перемен, прочно укоренившихся в нарративе об «оттепельном» десятилетии, в ряде случаев могут оказаться продуктивными, но мне гораздо больше импонирует иная оптика – настроенная, напротив, на фиксацию изменений, безусловно происходивших в это время.

Определенная сложность, с которой здесь сталкивается исследователь, связана со спецификой советских официальных идеологических языков. Алексей Юрчак в своем исследовании последних десятилетий социализма показывает, как в 1970-е годы эти языки достигают «беспрецедентной степени стандартизации и предсказуемости» и образуют некий единый и неизменный «авторитетный дискурс», представляющий собой, в сущности, ритуальную, формальную оболочку, в которую могли вписываться самые различные окказиональные смыслы (Yurchak, 2006: 36–37). Однако общие (хотя пока еще довольно размытые) очертания «авторитетного дискурса» – обладающего особым свойством трансформироваться содержательно, оставаясь неизменным формально, – обнаруживаются и в середине 1950-х. В нарративе о коммунистическом будущем подобные свойства проявлены достаточно отчетливо – риторические конструкции во многом остаются неизменными, но меняются контексты их восприятия, и историку требуются дополнительные усилия, чтобы эти контексты прочесть.

Еще сложнее – осознать многообразие субъектов высказывания, вынужденных коммуницировать в столь жестких нормативных рамках. В сущности, у «авторитетного дискурса» нет автора (но есть институты воспроизводства и каналы распространения). «Авторитетный дискурс» – униформа, которая «надевается» на речевые практики и почти не позволяет увидеть персональные мотивы говорящего: они могут и совпадать с дискурсивными манифестациями, и кардинально с ними расходиться, но реальный опыт, вероятнее всего, будет располагаться между этими полюсами и окажется по‐своему замысловатым и неоднозначным.

Такую невидимость и неоднозначность я буду прежде всего учитывать в этой главе, посвященной ключевому и финальному лозунгу третьей Программы: «Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» (Ч. 2. П. VII). Я рассмотрю эту тему на материале публикаций двух центральных журналов, ориентированных на молодежную аудиторию (собственно, на «творцов коммунистической поры») и в значительной мере эту аудиторию конструирующих, – «Смена» (был основан в 1924 году) и «Юность» (издается с 1955 года). Понятно, что, «освещая» события партийного съезда, журнал попадает в орбиту «авторитетного дискурса» (или того, что ему предшествовало), но и в этот момент остается полем пересечения и согласования различных коллективных и персональных инициатив. В данном случае мне в первую очередь интересен голос нормы (никакие другие голоса не имели возможности откликнуться на партийную программу), и в то же время я постараюсь в общих чертах реконструировать тот более широкий контекст говорения о будущем, в который было вписано восприятие торжественно провозглашенного партией лозунга.

ДАЛЕКОЕ КАК БЛИЗКОЕ

Итак, какое переживание темпоральности могло стоять за футуристической риторикой «оттепельных» молодежных изданий? Что означало для их авторов и читателей официальное обещание коммунизма, который будет «в основном построен» (Ч. 2. П. VII) в 1980 году?

Как показывает Александр Фокин, проект партийной программы, задающей точные сроки построения коммунистического общества (через 20–30 лет), начинает обсуждаться уже в конце 1940-х (Фокин, 2012: 18). Можно ли на этом основании говорить, что статус коммунистического будущего в советской культуре остается неизменным вплоть до 1961 года, когда принимается третья Программа? На мой взгляд – категорически нет.