В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Поэма Сорина, по сути, представляет собой уникальный (и впоследствии критиковавшийся в прессе) жест индивидуального отказа от светлого (и стерильного) будущего.

Иду по Москве печально я
Тридцатого века пленником,
Повсюду монументальные
Стоят мои современники <…>
Повсюду порядок радует,
Не плевано и не сорено,
И только не видно статуи
Поэта Семена Сорина.
Мне доски мемориальные
Торжественно говорят,
Что были мы гениальными
Десять веков назад,
Что должен я возвратиться,
Что должен я отличиться,
Чтобы в тридцатом веке
Без статуи не срамиться —

это, разумеется, не само соринское произведение, а язвительная пародия на него, сочиненная Вадимом Бомасом (Бомас, 1960: 82). Любопытно, что тридцатый век как будто попадает сюда из еще не написанной поэмы Рождественского: на самом деле у Сорина речь идет вовсе не о тридцатом, а о двадцать первом веке; однако неточность Бомаса показательна – в пародируемом тексте (как и в тексте Рождественского) важны метафоры непреодолимой дистанции между будущим и настоящим. При этом Бомас, как ни странно, достаточно меток в пересказе фабулы, но характерным образом смещает акценты, интерпретируя тему безуспешного поиска себя в утопическом мире как нарциссическую историю о неудовлетворенном тщеславии.

Собственно, поэма «О времени и о себе», описывающая своего рода Дантово странствие по раю и возращение обратно, вскрывает ту нарциссическую пустоту, которая заключена в нормативной конструкции мечты о коммунистическом будущем. Этот причудливый текст начинается с появления аллегорических фигур Гордыни и Зависти, от которых протагонист убегает в будущее, чтобы столкнуться там с леденящим чувством одиночества, потерянности, несуществования. Утопический взгляд отождествляется здесь с невозможностью деятельного участия в жизни (тезис, кстати говоря, вполне традиционный для советской литературы), с невозможностью проживать свою жизнь. Безупречный мир будущего, увиденный через призму этого взгляда, не выдерживает сверки с реально пережитым опытом (прежде всего военным) – для живого человека, еще не ставшего монументом, в таком мире не оказывается места. Дискурсивная эклектика, постоянные переключения между разными стилистическими регистрами – от высоких («Но будущее подступало, / Оно сверкало, проступало, / Как после шторма берега» (Сорин, 1960: 55) до низких («Анюта моя, Анюта, / Встреча у Литинститута… / Анюта – глаза зеленые, / Куртка авиационная» (Там же: 56) – расшатывают конвенциональный нарратив о грядущем коммунизме, ненадолго возвращая читателя к координатам «здесь и сейчас».

«Письмо в тридцатый век» Рождественского существенно более известно, чем поэма Сорина, и уже при первой публикации наделяется более высоким статусом – оно открывает один из номеров «Юности». Дискурс о будущем тут не деконструируется, а, напротив, присваивается – говорящий настойчиво заявляет о собственном праве на этот язык и утверждает собственное присутствие в нем:

Я
высокие слова,
как сына,
вырастил.
Я их
с собственной судьбою
связал.
Я их,
каждое в отдельности,
выстрадал!
Даже больше —
я придумал их сам!

(Рождественский, 1963: 6)

Именно таким образом «связывается с собственной судьбой» ставшее расхожим публицистическим штампом слово «потомки» – его здесь следует понимать буквально:

…Женщина,
спящая рядом со мной, —
мать
моей
дочери.
Дышит
женщина рядом со мною
сухо и часто.
Будто она
устала,
основывая
новое
царство.
Ни пробужденья,
ни света,
ни сумерек —
как не бывало!..
Вдумайтесь,
сколько грядущих
судеб
она
основала!

(Там же: 10)

И именно через эту прочную, телесную, родовую – «кровную» – связь с будущим («Но в котором из тех, / кто рожден / в трехтысячном, / кровь моя / бьется?» (Там же)) отстаивается возможность вновь говорить о коллективном бессмертии и интерпретировать его как бессмертие индивидуальное:

Но мы еще
будем!
Вы слышите?
Мы
повторимся
в три тысячи первом —
запомните это! —
году!
Появимся запросто.
«Здравствуйте!» —
скажем векам.
Такие ж, как прежде, —
восторженные
и безусые.
Мы вашим,
потомки,
сердцам,
вашим
рукам
доверим бессмертье —
доверим
свою Революцию!

(Там же: 13)