В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Анализируя юношеские дневники тех, кто на рубеже 1950–1960-х годов как раз являлся адресатом советских молодежных журналов, Михаил Рожанский приходит к аналогичному, но более обобщенному выводу: «…подданнические отношения человека с режимом и в то же время нацеленность человека на социальную инициативу» – ключевое противоречие, зафиксированное в формуле «советский человек» и обеспечивавшее жизнеспособность «советского строя»[45].

Поле притяжения между абсолютной подчиненностью и свободной инициативой, возникшее в условиях тоталитарной мобилизации, могло принимать на протяжении советской истории довольно разные формы; разными оказывались и способы не замечать это противоречие, делать его невидимым. Один из таких способов и будет рассмотрен дальше. Речь пойдет о ресурсах целеполагания и смыслонаделения, о специфической конструкции «смысла жизни», занимавшей заметное место в публичном пространстве «оттепели»[46]. Как я постараюсь доказать, именно через экзистенциальную проблематику решались – или вытеснялись – ценностные противоречия, и именно она оказывалась в центре образа «поколения шестидесятых годов», создававшегося коллективными и не всегда согласованными усилиями; далеко не в последнюю очередь – на страницах «Юности».

ПУТЬ ИЗ ДРЕМУЧЕГО ЛЕСА

Как и другие «оттепельные» периодические издания, «Юность» нередко использует формат дискуссии вокруг читательских писем (реальных или вымышленных – это в данном случае непринципиально) для осторожного зондирования запретных прежде тем. В одном из номеров среди писем девушек, жалеющих о своем добрачном сексуальном опыте, почувствовавших себя брошенными и обманутыми, оказывается история Вали Ф.:

Мы долго бродили в лесу и говорили обо всем. Но потом… Потом случилось то ужасное, ради чего я пишу. Мне стыдно писать об этом, но что поделаешь… С тех пор он ни разу не пришел ко мне. Все это время для меня было сплошным кошмаром. Я ждала его, хотя и ругала себя за это, но сегодня я поняла, что больше нечего ждать. Сейчас в голову лезут мысли о смерти, и с каждым днем они все смелей и проще. Я понимаю, кончать жизнь самоубийством глупо, но что делать – жить, когда жизнь в тягость, я не могу (Фраерман, 1963: 89–90).

Далее по всем правилам жанра публикуется ответ читательницам – по просьбе редакции его пишет Рувим Фраерман, автор повести «Дикая собака Динго». Намеренно или нет, он заимствует из Валиного письма метафору леса:

В письмах удивляет какая‐то духовная нищета, душевное одиночество молодого существа. Жизнь словно идет мимо. Словно дело происходит в каком‐то дремучем лесу, где не видно ни синих манящих просторов, ни пленительных далей, ни высокого, великого неба. Человек покоряет космос. Над тайгой, надо льдами – всюду летают волшебные корабли. И вдруг на нашей земле кто‐то так одинок… (Там же: 90).

Основная рекомендация Фраермана тем, кто оказался в подобном положении, – осознанность:

Мы живем в эпоху осмысления жизни. Поэтому надо учиться думать и размышлять: зачем ты живешь? Чего ждешь от жизни? И что в жизни считаешь хорошим? Находишь ли это хорошее в себе самом? Задумывалась ли хоть раз девушка, которая была обманута, чем привлек ее молодой человек? Постаралась ли хоть немного его узнать и понять? С кем он дружит, что читает, как думает о жизни? И стал ли он лучше после того, как она его полюбила? А сама она? Узнала ли о себе что‐то новое, что раньше ей было неизвестно? Стала ли душевно богаче, сблизившись с другой душой? (Там же).