В связке

К ужину я не притронулась. Я знала, что не смогу ничего проглотить. Мама сложила салфетки гармошками, как будто хотела показаться Монджо в совсем новом свете, женщиной, которая умеет красиво накрыть стол. Глупо. Смешно. Я-то видела улыбочку Монджо, правда, не мне адресованную. Он знал, что я вижу, как он улыбается, но нарочно улыбался не мне. Да и не нужна мне его улыбка. Он как будто насмехался над мамой, чтобы сделать мне больно. Над мамой, которая ведет себя неестественно и болтает без умолку. Ей очень непривычно с Монджо в роли возлюбленного. Когда мы вернулись из супермаркета, она напялила свою джинсовую мини-юбку. За столом то и дело повисали паузы, а ведь такого никогда не было. Я оставила их убираться на кухне, Монджо и маму, которая из кожи вон лезла, чтобы показать мне, как здорово нам будет жить втроем. Она что-то прошептала Монджо, но что, я не поняла. Он ответил тоже шепотом. Когда они вернулись в гостиную, я уже ушла в свою комнату.

Теперь я жду. Что придет мама, придет Монджо. Но они так и сидят в гостиной. Никто ко мне не зашел, никто ни о чем не спросил. Кому сказать, что происходит? Кому рассказать, что рушатся стены моего дома?

Папа. В голове у меня крутится только это слово. Папа, а не ПУ. Папа ушел, но это ладно. Когда мы видимся, когда папа здесь, хоть это и бывает редко, короче, мы друг друга понимаем. Да, он всегда спешит, да, ему со мной неловко, но все равно с ним здорово. Он, конечно, ноль, потому что уехал так далеко, но он часто звонит и задает глупые вопросы, всегда одни и те же: что я ела на обед, как учеба, все ли нормально с подружками. С недавних пор он с гордостью добавляет: «О дружках я, конечно, не спрашиваю…» У них с Кейт двое детей, и по фотографиям я вижу, как они растут. Она никогда не ездит с ним во Францию, он прилетает один. Бывает, он звонит мне, и я слышу кого-нибудь из них, Лив или Итана, и папа обещает, что скоро я приеду и увижу их. Мама объяснила мне, что Кейт ревнует. Ей, похоже, хочется, чтобы в папиной жизни меня больше не было. Ну и пусть. Папа-то не забывает время от времени приезжать, и наши встречи за кофе тем важнее, что Кейт их ему запрещает. Но если я позвоню ему и скажу, что мы с Монджо стали женихом и невестой, когда мне было десять лет? Если я скажу, что с сегодняшнего дня они с мамой вместе? Я уверена, что Кейт поймет. Кейт не сможет запретить ему приехать. Даже сама купит мне билет, чтобы я прилетела к ним, встретит меня в аэропорту в своей курточке цвета хаки, в своем большом «рендж-ровере» на двенадцать собак. Она заключит меня в объятия, как в американском кино.

Я беру телефон и набираю его номер, но, когда слышу его «Алло, моя киса-Алиса! Как дела?», мне кажется, будто со мной говорит не слишком близкий приятель. Он сыплет вопросами, а я ответами. Равиоли, шестнадцать по матеше и четырнадцать по инглишу, с Эмили все супер. Слова изо рта не идут, подкатывает тошнота, и слез становится в два раза больше, потому что он их не слышит. Я продолжаю отвечать, пока он с громким смехом не вешает трубку. Облегчение. Никакого Сулажа[4]. Никаких переливов черного.

Мама пришла ко мне комнату. Она видит мои глаза, она хочет знать.

– Но, милая, ты же обожаешь Монджо, в чем дело? Ты грустишь, потому что боишься, что я тебя заброшу, что ты перестанешь быть главной в моей жизни, да? Ты сердишься?

За ее спиной тут же появляется Монджо. Он кладет руку ей на плечо и спрашивает меня, странно ли мне, что у них роман. Мама подхватывает:

– Точно, странно: тебе странно.

Я смотрю на них, и я подавлена. Моя голова двигается вправо и влево, но мама не унимается:

– Все дело в этом, Лили, я уверена, тебе странно видеть нас с Монджо вместе, и это нормально, милая. Мы долго были друзьями, и эта внезапная перемена тебя пугает. Ты встревожена, моя Лили, но ничего не изменится, да, Монджо? Я с тобой, и Монджо тоже, ты же знаешь…

Я перестаю мотать головой, но не могу выдавить ни единого слова. И тут Монджо делает маме знак оставить нас с ним на минутку вдвоем. Она выходит на цыпочках, как будто из комнаты больного, который наконец уснул.

– Ты прекратишь свой цирк? – шипит Монджо.

Он хватает меня за волосы и дергает, челюсти у него стиснуты. Мне страшно видеть в его лице столько гнева. Я чувствую, как моя кожа отделяется от тела, и вот уже мне десять, и маленькая Анна, любовь Монджо, говорит за меня.

– Монджо, ты делаешь мне больно, почему ты меня разлюбил? Почему ты меня больше не любишь? Пожалуйста, перестань сердиться.

И я превращаю его гнев в ласки, прижимаюсь к нему. Он обнимает меня. Называет Анной, и я спасена. Я слышу, как мама убирает со стола. Она включила музыку.

15