В связке

Мама перестает смеяться. Определенно, с тех пор как Монджо стал со мной резок, между ними быстро возникает напряжение. Он встает из-за стола и идет в туалет. Что мне мешает взять маму за руку и уговорить ее убежать со мной? Почему я никак не могу ей сказать: «Идем, мама, идем скорее, пойдем отсюда, мне надо с тобой поговорить!» Почему я не могу закричать глазами, привлечь ее внимание, встряхнуть?

Я ем мидии с картошкой фри и чувствую глубокое отвращение. Кому мне рассказать, как я отвратительна? Кому рассказать о словах Монджо, его хрипах, его вздохах? А кому – о моих ожогах, моих запахах? Кому – как я его раззадориваю, чтобы он поскорее закончил и можно было бы заняться чем-нибудь другим? Кому мне рассказать, как мне больно, когда я чувствую, что мы больше не веселимся так, как раньше? И вообще, раньше – когда это было и что? Кому мне рассказать про подсобку? Я все откладывала на потом. Я даже пересчитала свои сбережения: хватит ли на билет в Соединенные Штаты. Можно сесть на скоростной поезд до Лилля, и не в час пик. У меня нет никакой свободы, не могу даже сбежать. Я настолько никчемна, что сама себе противна. Я – трусиха, не способна поймать попутку, ехать на поезде зайцем кишка тонка, не могу идти пешком, справиться с ситуацией, ускорить время, чтобы прошло три года и мне стало восемнадцать… В восемнадцать человек ведь свободен? И куда бы я пошла, если бы была свободна? Когда в голове крутится столько вопросов, я пытаюсь применить тактику подсобки. Не думать, не дергаться, ждать, опустошиться, чтобы, когда он вернется, быть никем.

23

Мне четырнадцать, и я уже несколько раз отказалась видеться с папой. Говорить с ним по телефону тоже. И в конце концов он позвонил маме. Никогда бы не подумала, что он решится. Неужели он любит меня так сильно? Так сильно, что позвонил маме? Мама заставляет меня немедленно ему перезвонить, а когда мы заканчиваем разговор, читает мне нотацию, чтобы больше такого не было.

– Он твой отец, ты должна его уважать, и точка.

Я напомнила ей, что он нас бросил, ее в первую очередь, и меня тоже, но она велит мне замолчать. Монджо я, разумеется, об этом не рассказала. Он, напротив, уже которую неделю хвалит меня за то, что совсем перестала общаться с отцом, говорит, как важно выйти из их развода победительницей, важно для моей личности, для моего формирования. Если отец ушел, нечего ждать его всю жизнь. Если отец ушел, это надо просто пережить. Bye bye. И потом, у меня есть он, Монджо. Он мне не отец, но теперь он единственный мужчина в моей жизни. Монджо очень серьезен, когда говорит о своем статусе. Взгляд у него ясный, нормальный. Не как на днях в подсобке. В подсобке – потому что он решил, что в его кабинете слишком опасно. И в душевой тоже. Нас могут застукать. И он превратил склад спортивного инвентаря в комнату наслаждений. Мы, конечно, называем ее так только между собой, это секрет, только наш, его и мой, секрет влюбленных. Я вскоре начинаю называть ее комнатой мучений, но только про себя.

В подсобке нет окон. Она как подвал, и свет зажигается без выключателя. Надо вытянуть провод от лампочки в коридор и закрепить его в нужном месте, чтобы можно было закрыть дверь, так что обычно Монджо, приводя меня в комнату наслаждений, гасит свет. Иначе посетители могут споткнуться о провод в коридоре, рядом с раздевалками.

– Любовь любовью, – шутит Монджо, – но безопасность прежде всего.

Он говорит, что подсобка – наше любовное гнездышко, наша первая квартира. Он поставил там банкетку, кресло, столик. Оставляя меня в темной подсобке, он всегда просит не шуметь. Обычно он отдает приказ только одним словом. Кресло. Стол. Банкетка. И я, вздыхая, повинуюсь со свойственной моему возрасту дерзостью.

– Которая так меня возбуждает, – выдыхает обычно Монджо, покидая комнату наслаждений.

Он идет наверх, всем показаться, провести тренировку, проверить, все ли в клубе идет как надо.

Когда он уходит, когда ключ поворачивается в замке и наступает темнота, я, запертая в подсобке, паникую. Поначалу. Потом – нет. Потом привыкла. Привыкала несколько недель. Поначалу я боялась мышей, думала, что в подвале наверняка есть мыши, поднимала ноги повыше и ждала. Ноги болели, но плевать. Иногда я садилась на стол, обхватив руками колени, и ждала. Обычно он уходит на час, иногда меньше, но бывало и больше. Возвращаясь, он не зажигает свет, дверь запирает на ключ. Говорит гораздо больше слов, чем раньше. Но сказок больше не рассказывает. Я отключаю мозг. Отвинчиваю голову и кладу на стол. Я разрешаю ему делать с моим телом что он хочет, а голова пусть стоит на столе, как ваза вверх ногами. Я поворачиваю ее к стене, чтобы мои глаза не видели, что он делает. Я уверена, что в подсобке нет места любви. Монджо становится все грубее, говорит, что я как мешок с костями. Как высохшая жесткая рукавичка для душа. Иногда его злит, что я отвечаю так вяло, и он уходит из подсобки, но меня не выпускает. Клянется, что не сегодня-завтра отправит ко мне пару-тройку приятелей. Я ломаю голову: Клода? Флоранс? Каких таких приятелей?