В тени шелковицы

Когда, весь взмокший, он закончил работу, он с ужасом подумал о том, что то же самое ждет его вечером и утром, до работы, то же самое, и так день за днем ему придется разрываться на два фронта.

Нет, так дело не пойдет, соображал он. Нужно что-то придумать, не могу же я целые дни бегать вокруг дома.

Нескольких кур можно оставить, с ними хлопот немного, а вот уток надо продать. И кроликов тоже, надо избавиться от них как можно скорей, решил он. Свинку придется какое-то время кормить, сейчас не время забоя. До осени надо с ней продержаться, но потом баста! Собаку он оставит, обязательно оставит, она будет стеречь дом. Да, так он и сделает, мысленно уверял он себя и, довольный собой, вошел в кухню.

Болела голова, и он стал искать что-нибудь обезболивающее. Покопался в ящиках буфета, в тумбочках, шкафах и даже поискал на кухонной полке, но не нашел ничего, кроме подозрительных, никак не помеченных порошков, которые не рискнул принять.

И куда это мама положила, подумал он — и в ту же минуту пошатнулся от внезапно нахлынувшей внутренней боли. Нет, мать уже не ответит на его вопросы, сколько ни спрашивай. С того момента, когда в сроду днем его срочно вызвали с работы, он жил в непрестанном напряжении и спешке. Хлопоты, связанные с похоронами, притупили остроту чувств, его окружала какая-то пустота, он ходил, говорил, выполнял необходимые действия, но видел все это как в тумане, как бы в полусне. Только после поминок, когда дом опустел, он начал приходить в себя, и горе приобрело иной привкус, иную окраску, иную глубину, оно сжигало его как-то изнутри, требовало покорности. Вечер и ночь, проведенные с дядюшкой Венделом за бутылкой, перебили пронзительную тоску, и ненадолго Йозеф снова впал в апатию.

Теперь, когда он остался совсем один, да к тому же еще протрезвел, в нем опять отозвалась боль, и она показалась Йозефу еще острей и пронзительней.

Он разделся до пояса, основательно вымылся холодной водой. Обтерся полотенцем, достал из шкафа чистую рубашку, надел и, одетый, лег в кухне на диван.

Припомнился вчерашний разговор с теткой Маргитой, и ему было неприятно думать, как резко и без околичностей он отказался от продолжения знакомства с девушкой из Горняков. Но он не жалел о сделанном. Он жалел лишь о том, что тетка уехала домой в гневе.

Потом за фигурой тетки Маргиты, за туманным образом незнакомой барышни Цецилии, за пеленой мучительной внутренней боли и скорби по матери засиял лучистый взгляд другой женщины.

Ее глаза смотрели на него из группы людей, стоявших под старой грушей. Он поймал ее взгляд и обрадовался этому взгляду. И потом, когда женщина протянула ему руку, она сразу показалась ему близкой, такой близкой и родной, что он подумал: нет, невозможно, неправильно, неправедно позволить ей уйти, кануть в забвение…

Да, она была близкой даже после всех лет, отделявших его от давних дней беззаботности. Она по-прежнему составляла частицу его внутреннего мира, была ему родная, да, родная. Время не погасило теплый гармонический аккорд. Он звучал все так же, может, чуть слабей, но вполне уловимо. Над дедовскими могилами, над обидами и изменами, над жестокостями и оскорблениями, подлостью и отчуждением плыл мягкий, но настойчивый звук, отзываясь в них сходной мелодией.

Внезапная тень набежала на окно, в кухне потемнело. Где-то во дворе ветер хлопнул окопной створкой о раму, зазвенело стекло. В открытую дверь было слышно, как шумит крона ореха.

Йозеф быстро встал и вышел наружу.

С юго-востока ветер гнал на поселок черные тучи, поднимал пыль, гнул ветви. Небо вдали уже прорезали молнии.

Он вернулся в дом, позакрывал окна и опять пошел во двор.

Облака спустились совсем низко к земле, сверкнула ослепительная вспышка, дом задрожал. Где-то рядом молния ударила в землю.

Йозеф невольно пригнулся и окинул взглядом двор — все ли цело.

Кур не было видно, наверное, спрятались в курятнике. Утки же спокойно прохаживались враскачку по двору, с любопытством вытягивая шеи.

Упали первые капли, ветер стих, потом вновь заревел со страшной силой, и хлынул дождь.

Йозеф вошел в дом и затворил входную дверь. Стоя у окна, он через стекло, по которому стекали водяные потоки, наблюдал беснование стихий.

Деревья сгибались под буйными порывами ветра, ветки ломались с треском. Фрукты сыпались на землю, в огороде ветром смяло перцы и помидоры, поломало стебли и дождем вбило в землю.

Он больше не мог смотреть на это стихийное бедствие, повернулся спиной к окну и ушел в кухню.

Йозеф не раз размышлял над тем, почему той зимой, когда старый Селецкий встретил его на дорожке у линии, он не вел себя решительнее и не схватился с ним всерьез.

Почему он поддался на речи старика? Может, был слишком молод, чтобы принимать жизненно важные решения? Или не хватило ему целеустремленности, зрелости? Или был он взбалмошным парнишкой, который легко вспыхивает, но так же легко смиряется с неудачей и устремляется к новым приключениям?