В тени шелковицы

— Устал я, — попытался он оправдаться.

Они молчат, потом он продолжает:

— Представляешь, Штефан сказал, что уже присмотрел себе хозяйство.

— Которое же? — живо откликнулась Гильда.

— Угадай.

— Почем я знаю! Скажи сам.

— Представь себе — Швеглы. Ну не дурак? Как будто какого поменьше ему не хватило бы.

— Швеглы? — изумленно ахнула Гильда.

— Не знаю, может, хвастался только, но будто бы ему это приобещал и пан Элемир, — сказал Имро.

— Вот видишь! Штефан мужик не промах, — завистливо протянула она и накинулась на Имро. — А тебе что пан Элемир обещал?!

— Ничего. Я с ним и не говорил.

— А чего ж ты тогда ходил туда?

— Все шли, и я пошел…

— Ну нет! Пора тебе стать мужчиной — и все! Не позволяй, чтоб тебя отпихивали в сторонку, не то смотри у меня! — пригрозила Гильда.

— Не бойся, — успокоил он ее.

— Я уж поняла, какой ты. Будешь делать, что я скажу, потому что, если на тебя положиться, мы до самой смерти из этой гнилой дыры не выберемся!

— На собрании говорили, что всем чего-нибудь достанется…

— А чего ждать, пока дадут, — сами присмотрим какое хозяйство, мы не глупей твоего шурина.

— Гильда!

— Молчи, Имро, я дело говорю.

— Ладно, говори. — Вот и все, на что у него хватило духу.

— И скажу, — упрямо заявила она. — Ты сам проговорился, что тебе нравится хутор Речного. Это и по глазам твоим видно.

— Ну и что? Мало ли что нравится.

— Хутор будет нашим! — высказала она непререкаемым тоном свою заветную мечту и села на постели.

— Ты что, всерьез?

— Серьезней некуда, — ответила она. — Ты ведь, Имро, собственными руками помогал ему строиться, разве не так? У кого на хутор больше прав, чем у тебя? — продолжала она уже мягче. — Надо что-то делать, пусть и другие знают, что ты нацелился на него, — советовала она мужу.

— Нет, этого я сделать не могу, это было бы, это было б… — он не находил подходящего слова.

— Не ты, так другой, половчей тебя, займет его.

— Понимаешь, мы знаем друг друга, он меня, я его, такое просто так не забывается.

— Имро, не выкручивайся! Если сейчас упустим, навряд ли сможем когда поправить дело. Смотри, Имро, я тебе такое устрою — вовек не забудешь! — пригрозила напоследок.

Он лежал навзничь, будто его оглушили, и не промолвил больше ни слова.

11

С деревьев осыпа́лась листва, холодный ветер ворошил ее, гнал впереди себя, пока не натыкался на препятствие, и тогда громоздил ее сугробами.

По кладбищам, закутавшись в большие шерстяные платки, с важным видом бродили старухи, убирались на могилах близких. Они сгребали жухлые листья и траву, вырывали засохшие стебли цветов, счищали натеки со свечек, рыхлили землю, сажали хризантемы. И, выпрямляя спины, любовались делом своих рук. Улыбаясь, довольные собой, шли они домой, чтобы известить всю семью, что могилы в порядке и на следующий вечер[6] все могут пойти и поставить на могилы свечки.

Последняя ночь октября была наполнена беспокойством, слепой злобой, ненавистью.

Началось все сразу после полуночи. В колонии возле станции вспыхнул пожар, загорелся амбар самого богатого хозяина — Ставиноги. Помимо того что амбар использовался по своему прямому назначению, Ставинога хранил там горючее для трактора. Пожар быстро расправился с амбаром, и стоящие вокруг даже не пытались его спасти, они поливали лишь соседние строения, чтоб огонь не распространился дальше.

Ставинога сперва долго ругался, потом побежал на железнодорожную станцию и оттуда позвонил в Ольшаны жандармам. Главный вахмистр Черничек пообещал ему наутро же лично расследовать причину пожара.

Во время пожара не спали взрослые и в поселке за глоговой рощей. Их разбудил резкий звон стекла, сыпавшегося из разбитых окон. Люди вскакивали с постелей, торопливо одевались и, успокаивая друг друга, осторожно выясняли, в чем дело.

На дороге перед домами, с нижнего конца поселка к верхнему и назад, перекатывались скандирующие и вопящие толпы с горящими факелами и чего-то выжидали.

Обитатели колонии не поддались на провокацию. Они оставались в своих жилищах. Даже лампы не зажигали, чтобы излишне не раздражать незваных гостей, которые снова и снова, все громче и громче выкрикивали свои требования.

Непривычный шум и гомон разбудил и детей. Они тихонько похныкивали в постелях, безотчетно ощущая беду, жались к перепуганным и растерянным матерям и жадно слушали их негромкие успокаивающие слова.

Толпа на дороге еще долго испытывала терпение осажденных, потом все же рассеялась и убралась назад за рощу.

Казалось, теперь-то наступит покой. Но под утро, когда засыпали сморенные усталостью крикуны и их жертвы, в темноте снова взметнулись огненные языки.

Их было хорошо видно из имения, из поселка старожилов, думаю, что и из Эрхлеровой корчмы.

Издалека казалось, будто пылает роща. Но если подойти ближе к огню, видно было, что охвачена пламенем не роща, а пасека Речного.

К рассвету огонь догорел. На рассвете можно было разглядеть торчавшие к небу обгорелые столбы сарая и еще кучу пепла, головешки да скрюченные обломки металлических инструментов. Только это и напоминало прежнюю пасеку — красные, зеленые да желтые домики, так красиво смотревшиеся на опушке глоговой рощи.