В тени шелковицы

Мария идет по булыжной мостовой. Улица в этот ранний час еще пустынна. Ноги сами ведут ее к примыкающему справа переулку, больше похожему на щель между двумя рядами обшарпанных одноэтажных домишек. Переулок, не более ста метров длиной, впадает в широкую асфальтированную улицу, которая выходит прямиком на площадь.

Утренняя тишина взрывается воробьиным гамом. Стайка неопрятных птиц срывается с крыши вниз, к самым ногам Марии. Воробьи затевают свару. Мария останавливается посмотреть на них. На лице у нее появляется улыбка. Робкая, застенчивая улыбка, но какой радостью светится тогда ее лицо! Если в этот час кому-то посчастливится встретить Марию, тот наверняка остановится и затаит дыхание, чтобы не спугнуть ненароком выражение тихого блаженства, которым ненадолго озарилось ее лицо.

Мария, ветхая старушка из дома номер тринадцать, стоит посреди улицы, это она и все же не она.

В глубоких тайниках души хранится людское счастье. Из этих глубин бьют ключи воспоминаний, туманят взор, воскрешают молодость. Словно и не бывало десятилетий без родных людей, словно она опять та давняя Мария, что каждое утро, кроме воскресного, идет с бидончиком в молочную Стодулки, а оттуда спешит домой, чтобы успеть вскипятить молоко прежде, чем проснутся ребята, и потом бежать к Флайшерам, Гейне или Зеленакам, смотря какой день недели, и там до темноты стирать, драить паркет или делать все, что прикажет хозяйка…

Воробьи как прилетели, так и улетели прочь. Вмиг исчезли. Улица сразу пустеет, и старушка продолжает свой путь. Она идет за молоком, которое уже давно не наливают в бидончики и продают даже не в бутылках, а в полиэтиленовых пакетах.

Совсем рассвело. В конце улицы, из дома напротив магазинчика дешевого мяса, появляется мужчина с велосипедом. Мария узнает его. Это Петрашев парень, ну да, это сын покойного Петраша, ровесник ее сыновей, теперь мужчина под пятьдесят.

Петраш садится на велосипед, проезжает мимо Марии, здоровается, она тоже что-то бормочет и оглядывается ему вслед. Она смотрит на его широкую спину, на гриву седых волос, и ей не верится, что перед ней тот самый Лайко Петраш из третьего «б», который когда-то утопил щенка в пруду и получил за это четверку по поведению. Нет, это уже не тот Лайко, что играл с ее сыновьями в футбол во дворе, этот дюжий мужчина в годах совсем другой человек, нет, это не он! Ее мальчики навсегда остались двадцатилетними, время пощадило их, они не обрюзгли, не отрастили брюшко, не поседели, не стали ни начальниками, ни желчными ворчунами, которые в полдневную жару выпивают по дюжине пива, а потом свирепеют и колотят своих жен. Нет, нет, ее сыновья по-прежнему стройные, веселые, светлокудрые. Как живые, встают они у нее веред глазами. В то давнее утро, налегке, в клетчатых рубашках, взбираются они на грузовик, где уже полно других мужчин, кивают ей и кричат что-то, чего она не слышит в реве мотора — машина трогается и скрывается за углом.

Вот и переулок, Мария сворачивает в него. Прибавляет шагу. Не успеешь оглянуться, эта темная щель позади, и Мария на тротуаре.

И первым, кого она встречает по утрам, всегда бывает подметальщик Штефан, который метет улицу и притворяется, что не видит Марию. Но ей-то известно, что Штефан замечает ее, известно также, что, опоздай она хоть немного, он встревожится и не успокоится, пока она не появится из переулка.

— Доброе утро, — говорит Мария.

— Здравствуй, — отвечает подметальщик и опускает метлу, которую занес было, чтобы смести мусор в кучу.

Некоторое время оба молчат, глядя поверх крыш на восток, откуда восходит солнце, еще не видимое за строениями, но уже высветлившее этот край неба.

— Хорошо ли спал? — спрашивает Мария немного погодя и напряженно ждет ответа, хотя заранее знает, что он будет отрицательным.

— Ох-хо-хо, какой уж тут сон, — вздыхает Штефан.

Какой уж тут сон, где они, прекрасные сновиденья, светлые грезы. Бывало, и он сжал крепко в видел хорошие сны. Теперь же сомкнешь вечером глаза, а желанного забытья нет как нет. Глубокий, живительный, отрадный сон давно покинул его. С усталости и сморит иной раз, а все не спится по-настоящему. Приходит только дрема, без конца прерываемая страшными видениями и призраками, не приносящая ни покоя, ни отдохновения.

Потолковав еще со Штефаном, Мария идет дальше.

Она выходит на площадь, где встречается уже много прохожих.

Все они идут энергичным шагом, спеша на станцию. И Марии кажется, что им нет дела ни до птичьего пения, ни до голубого неба над головой. Очень уж им некогда, с горечью думает Мария, и ее подмывает крикнуть этим торопящимся людям, чтобы они остановились на мгновение, перевели дух, улыбнулись и перемолвились с ней двумя-тремя словами. Но она ни за что не отважится сказать это вслух! По большей части это люди молодые, Марии не знакомые, да и они не знают Марию, живут на другом конце города, в новом микрорайоне, и, встретив ее на площади, в душе недоумевают, зачем эта старушка поднялась в такую рань, нежилась бы еще под теплой периной…