В тени шелковицы

Где нет молодежи, там нет и маленьких детей. А молодых не соблазняет жизнь в сырых комнатах и без удобств. Их куда больше манят залитые солнцем многоэтажки, хотя новые кварталы и расположены далековато: за кладбищами, вдоль реки, на окраинах города. А те из молодых, кому все-таки приходится временно жить в старом квартале, с легким сердцем покидают его, как только представится возможность переселиться в долгожданные многокомнатные квартиры — пусть там квартплата и выше в два-три раза, да зато не таскать уголь из подвала, не выносить золу, не греть в кастрюле на плите воду для умывания.

И старый квартал постепенно пустеет. В квартирах, еще не так давно перенаселенных, набитых до отказа, вдруг становится просторно. В одной квартире живет одинокий старик, в другой остались двое, а в некоторых и вообще никого. Недалеко время, когда старый квартал начнут сносить. Рабочие сломают стены, грузовики вывезут мусор на свалки. Экскаваторы и бульдозеры выроют глубокие ямы, зарокочут бетономешалки, в ямах забелеют фундаменты. Потом дело пойдет еще быстрее. Монтажники скрепят панель с панелью, квартиру с квартирой. И вот через две-три недели на месте убогих домишек вознесется стройная многоэтажная башня, за ней вторая, третья…

А Мария тем временем опять вышагивает по булыжной мостовой своей улицы. Не спеша она приближается к дому номер тринадцать, узкий фасад которого, когда-то давно покрашенный в желтый цвет, слинял от дождей и ветра, прокоптился дымом печных труб, так что ныне передняя стена дома испещрена разноцветными пятнами, и только над окнами сохранилась полоса желтой краски.

Дом номер тринадцать в отличие от прочих стоит не у самого тротуара, а чуть поодаль, в глубине двора. Этот небольшой промежуток нарушает прямой строй домов по левой стороне улицы и делит ее пополам.

Между домом и тротуаром зеленеет площадка в пятнадцать квадратных метров, где испокон веку росли одни лопухи и крапива. Зажатый с трех сторон стенами, не-продуваемый клочок бесплодной земли Мария как-то весной обработала и с той поры не давала ему пустовать.

Вдоль тротуара она насадила кустики роз. Обреза́ла их и придавала им вид живой изгороди, отделявшей цветник от улицы. И хотя не раз, бывало, пьяницы или озорные мальчишки разоряли палисадник, Марию эти выходки не расхолаживали. Она опять высаживает рассаду, поливает, выпалывает сорную траву и терпеливо ждет, когда распустятся цветы.

Мария подходит к дому, отворяет тяжелую, окованную железом калитку и вступает в узкий дворик. Солнце тут редкий гость. Лишь во второй половине дни, показавшись справа из-за башни костела, оно осветит и уголок под окном Кршкиной комнатушки. Да и то не долго балует эти места своим сиянием. Через час заходит за гребень крыши на противоположной стороне улицы и больше в этот день уже не появляется.

Марию обдает запахом старья и плесени, но она воспринимает его совсем иначе, нежели тот, кто здесь не проживает. Она не отворачивается, не морщит нос. Тяжелый этот дух встречает ее десятки лет, она с ним свыклась и без него не мыслит своего дома.

Мария осторожно ставит ногу на нижнюю ступеньку, потихоньку поднимается на цокольный этаж, и ступени вновь покряхтывают. Но теперь в их ропоте уже нет той пронзительности, как спозаранку, когда она спускалась по ним. День уже наступил, город проснулся. С оживленных улиц доносится отдаленный шум, хор самых разных звуков накладывается на скрип ступеней, приглушает их старческие стоны.

Мария поднимается на небольшую галерею, проходит мимо первой квартиры, которая уже больше года пустует. С того времени, как она поселилась в этом доме, в первой квартире сменилось множество жильцов. Последним здесь жил чудак Карасевич. Сначала Мария не могла привыкнуть к странному соседу, который неделями не произносил ни слова, в ответ на приветствие только молча кивал головой, тут же устремлялся на улицу, в город, и потом целый день в доме не показывался. Да, как и в любом другом городе на свете, и в этом испокон веку не переводились свои чудаки. В одни времена по улицам бродил один-единственный чудак, в другие же, неведомо почему, чудаков было хоть пруд пруди, и городские жители могли потешаться над целой оравой чудаков сразу. Но даже когда их было много, всегда какой-нибудь один превосходил по части чудачеств всех прочих.