В тени шелковицы

Карасевич долгое время принадлежал к подавляющему большинству почтенных граждан города. И лишь на склоне лет очутился среди тех, кто чем-либо отличается от большинства, а посему и слывет если не полоумным, то по крайней мере чудаком. В Карасевиче людей коробило лишь то, что после скоропостижной смерти своей жены, худосочной польской еврейки, которая так и не научилась говорить по-словацки, он совершенно опустился. Не подстригал волосы, не брился, и в стужу, и в жару его вечно видели в одном и том же черном суконном пальто до пят. Карасевич никогда не отличался разговорчивостью, только прежде это мало кому бросалось в глаза. Когда же он стал привлекать внимание своим внешним видом, тогда и его немногословие начали считать одним из проявлений чудачества.

С раннего утра он маячил на улицах старого города. Простоволосый, он шагал из переулка в переулок, долгополое черное пальто путалось в ногах, мешая ходьбе, но он этого не замечал. Шел и шел вперед, бродил по городу с развевающейся гривой седых, до плеч волос. По нескольку раз проходил по одним и тем же местам, озираясь кругом, словно кого-то искал и не мог найти.

Притомившись, он выходил из узких улочек на площадь, останавливался перед костелом и, прижмурив глаза, наблюдал за происходящим вокруг.

На площади всегда царило оживление. С грузовых машин рабочие сгружали ящики с товарами, перед зданием городской библиотеки болельщики горячо обсуждали неудачи своей футбольной команды, подметальщики вовсю орудовали метлами, сметая мусор в кучи, со станции трусцой спешили деревенские бабы в широких сборчатых юбках и на площади разбредались по магазинам.

Карасевич молча созерцал все это, долго стоял и смотрел в одну точку, потом вдруг спохватывался, быстрым шагом пересекал площадь и, подхлестываемый снедающим его беспокойством, снова пускался кружить по улицам.

Со временем Мария привыкла к странности Карасевича. И если иной раз утром сталкивалась и заговаривала с ним на улице, то даже удостаивалась ответа.

На улице Карасевич был не такой нелюдим, хотя случалось, что во время разговора с Марией ни с того ни с сего замолкал на полуслове и без всяких объяснений, не попрощавшись, в одну секунду утратив ко всему интерес, вдруг поворачивался к ней спиной и уходил прочь.

Старый чудак умер год назад, и с тех пор эта квартира пустует. В следующей живет одна Мария, а сапожник Кршка, на сегодняшний день второй и последний обитатель дома номер тринадцать, занимает подвальную комнату под лестницей.

В конце галереи Мария останавливается, перехватывает сумку другой рукой, нагибается, вытаскивает из-под рогожки ключ, отпирает дверь и входит в кухню.

Она подходит к столу, выкладывает продукты из сумки и садится на стул. В ту же минуту опять раздается скрип ступенек, и следом за тем в кухонных дверях возникает сосед Кршка.

Сапожник здоровается:

— Добрый день, Марушка, — и, не дожидаясь приглашения, садится на стул у плиты.

Мария молча кивает вместо приветствия и только тогда возвращается к действительности (она все еще думала о Карасевиче).

— Я тебе молоко принесла. — Она показывает на белый пакет на столе.

— Две кроны?

— Две.

Сапожник вынимает из кармана затрепанный кошелек, негнущимися пальцами вытаскивает оттуда мелочь и отсчитывает две кроны. Потом встает, относит деньги на стол и опять возвращается к плите.

— Надела толстую кофту и все равно дрожу от холода. По утрам становится свежо.

— Да ведь осень на дворе, — отзывается сосед.

— Скоро надо будет топить.

— И не говори. — Кршка мрачнеет. Мысленно он уже представляет себе всю эту канитель с отоплением.

— Хорошо, что мы летом запаслись углем, — улыбается Мария.

— Почтальон приходил, молодой такой, в очках.

— Что ему было надо?

— Принес телеграмму Карасевичу.

— Телеграмму? — Мария крутит головой.

— Сказал, из-за границы.

— Кто ж это ему послал?

— Я говорю почтальону, мол, Карасевич уже тут не живет, а он спрашивает, где его искать. Я говорю, поищи его там вон, за Фулковым лесоскладом, а он — в новом, дескать, микрорайоне? На кладбище, говорю, а бестолковый почтаришка — в каком, дескать, корпусе? Слышь, спрашивает, в каком корпусе, ха-ха-ха. — Сапожник расхохотался.

— Телеграмма Карасевичу? — дивится Мария.

— Никак в толк не возьмет, думает, я ему про панельные многоэтажки, что за кладбищем, — продолжает сапожник. — Когда я сказал, что Карасевич помер, у него был вид как у ошпаренного. Потешный парень, этот почтальон, — говорит сапожник и закуривает.

— Я ни разу не получала телеграмм. А ты получал? — спрашивает Мария.

— Я? — Старик задумывается. — Как тебе сказать…

Оба некоторое время молчат. Первым заговаривает Кршка.

— А что, ничего нового не узнала? Будут сносить или нет?

Мария пожимает плечами.

— Столько домов сломать — не шуточное дело. Мне все не верится, что это правда. Ведь на это уйму денег надо. — Кршка сомневается в достоверности слухов, которые уже не один год волнуют его, Марию и многих других обитателей старого квартала. — Может, что и снесут, да только не все, — успокаивает он себя и соседку.