В тесных объятиях традиции. Патриархат и война

Р., беженка из Баку: «Будь проклята эта война, будь проклят Карабах с его освобождением и воссоединением. Все мои дети, все три сына погибли здесь. С каким трудом я их вырастила, один Бог знает. Семья была только у старшего. Двое внуков у меня — это все что осталось от моих детей: старшая девочка эпилепсией страдает. Дом мы ему строили. Не достроили. Убили моих двух старших сыновей азербайджанцы в один день, еще войны не было, безоружные все были. Поехали в соседнее село за пшеницей, кондитерский цех хотели наладить. Зверски убили, издевательски. …Что делать, не хоронить же заживо невестку, молодая совсем, тоже горя хлебнула. Я их умоляла, когда с Баку уезжали, поедем в Россию, мы работящие люди, у всех специальность, работу всегда найдем. Не согласились. Все мужики, муж и три сына, захотели в Карабах, на родину, чтоб больше никто не посмел выгнать. Будь проклят тот день… Продали мы дом недостроенный, еще и повезло, армянин американский купил, не торгуясь. На эти деньги купили квартиру в Армении в Ереване и перевезли туда невестку с внуками. Она работает, может, заживет снова нормальной жизнью. Посылки им с дедом отправляем с каждой машиной. Внуки приезжают к нам на каникулы. В общем, помогаем, как только можем».

Не находя возможностей разрешить положение в свою пользу, вдова вырабатывает некие механизмы, позволяющие ей выжить, справиться с ситуацией. Мы подступаемся к феномену спиритуализации — вере именно как системе ценностей; не столько религиозных, сколько социальных. Социальный контроль дополняется у вдовы представлением, что её умерший муж даже после смерти контролирует ее, «наблюдает» за ней. Имеет место иконизация мужа, в том числе обвешивание стен портретами. Вдова ждет некоего знака от мужа, когда собирается осуществить важное начинание, верит в приметы, произвольно соответственно контексту истолковывает их. Она может, например, рассуждать, что муж воплотился в детях, в особенности, когда он погиб до рождения ребенка (таких случаев было немало в войну) — «муж умер, но он жив в ребенке». Ребенку, особенно если это мальчик, приписывается роль взрослого, по сути дела отца в отношении к матери. Такой мальчик — само олицетворение отца. При помощи окружения вдова конструирует свою реальность, создавая себе смыслы и стимулы для жизни.

Дух «жертвенности»[200] — культурный этос, общий для женщин и мужчин в Карабахе. Причем особое место в культуре занимает именно идея «женской жертвенности» и «женской пассивности», которые являют императивную стратегию поведения в воспроизведении гендерных ролей. В этом контексте многочисленные исторические ассоциации, связанные с войнами и гонениями, делают понятие «вдовства» исключительно удобным образом, более того, может быть, мифологемой.

Специальный исследовательский интерес вызывают, на мой взгляд, метафорические аспекты речи вдов, мифологизирующие и мистифицирующие их образ и в то же время указывающие на падение статуса овдовевшей женщины. Метафора является смыслопорождающим механизмом, аккумулирующим в себе жизненные (бытийные) составляющие на интуитивном уровне. Ее таинственные обороты и недосказанности, которые нужно додумать каждому самому, есть как бы актуализация мифа, мифология в действии. Затасканные метафоры, воспринимаемые как авторитетная данность, дают иллюзию, что «наши мудрые предки» знали выходы из подобных ситуаций, и они способны дать нам готовые, а главное легитимные ответы и решения. Метафора выступает как специальная знаковая система, как своего рода подсказка, шпаргалка правил-рецептов если не на все, то на многие случаи жизни. В своей застылости и незатейливости патриархальных символов метафора определяет ситуацию специальным образом, расставляя соответствующие акценты и моделируя соответствующие поведенческие стратегии.