В тусклом стекле

Я отпрянул; то было для меня двойное потрясение. Так, значит, похоронная процессия все-таки не выехала? Покойник еще здесь. Меня обманули. Так вот в чем причина столь явного замешательства графини. Она поступила бы куда благоразумнее, сообщив мне об истинном положении дел.

Я покинул эту печальную комнату и закрыл дверь. Недоверие ко мне было, несомненно, самою большою ошибкою, какую могла совершить графиня. В таком деле нет ничего опаснее взаимной неискренности. Ни о чем не ведая, я безмятежно вошел в комнату – а вдруг я случайно столкнулся бы там с человеком, которого мне следовало избегать в первую очередь?!

Размышления эти, едва начавшись, были прерваны графинею де Сент-Алир. По моему лицу она, видимо, о чем-то догадалась и тут же бросила быстрый взгляд на другую дверь.

– Ричард, дорогой, ты заметил что-нибудь… что-нибудь не то? Ты выходил из комнаты?

Я немедленно ответил «да» и честно ей все рассказал.

– Ах, я не хотела тревожить тебя понапрасну. Все это так гадко! Покойник и правда находится здесь. Но граф выехал за четверть часа до того, как я зажгла розовую лампу и приготовилась встречать тебя; тело несколько запоздало и прибыло спустя восемь-десять минут после его отъезда. Граф забеспокоился, как бы могильщики на Пер-Лашез не решили, что похороны откладываются, и не разошлись. Он ведь знал, что останки бедного Пьера непременно прибудут нынче вечером, пусть и с задержкой. И он хочет, чтобы до завтрашнего утра похороны во что бы то ни стало завершились. Гроб с телом выезжает из дому через десять минут. И тогда мы сразу можем отправляться в наше невообразимое и счастливое путешествие. Лошадей подадут к воротам; карета готова. А эти ужасные похороны… – Графиня содрогнулась, что получилось у нее очень мило. – Прошу тебя, не будем о них вспоминать!

Она отошла запереть злополучную дверь на задвижку, и, когда возвратилась, во всем ее облике сквозило такое трогательное раскаяние, что я готов был броситься к ее ногам.

– Никогда, – говорила она, умоляюще заглядывая мне в глаза, – никогда больше не посмею я обмануть моего храброго и прекрасного Ричарда, моего героя… Простил ли ты меня?

Последовала еще одна сцена страстных излияний, любовных вздохов и восторгов, правда негромких, ибо мы продолжали прислушиваться.

Наконец она предостерегающе подняла руку – знак не двигаться – и, обративши взгляд на меня, а ухо к двери, за которой находился гроб, застыла так на некоторое время и затаила дыхание. Затем, таинственно кивнув, она на цыпочках подошла к двери и снова обратилась в слух; но руку не опустила, как бы приказывая мне оставаться на месте. Вскоре она так же тихо возвратилась и шепнула: «Выносят; пойдем со мною».

Мы перешли в комнату, в которой только что происходил ее разговор со служанкою. На серебряном подносе стояли кофейник и две изящные чашки старинного фарфора, а рядом, на подносе для писем, – две рюмки и бутылка, как оказалось, с наливкою.

– Я сама тебе все подам. Здесь я твоя служанка – я так хочу! Если же ты откажешь мне в этом удовольствии, я буду думать, что ты еще сердишься.

Она наполнила чашку и передала мне кофей левой рукой, а правой нежно обняла меня за шею и, лаская мои кудри, прошептала:

– Выпей, и я тоже себе налью.

Кофей был превосходен; покончив с ним, я принял из ее рук рюмку, содержимое которой тоже выпил.

– Перейдем опять в соседнюю комнату, милый, – сказала она. – Эти ужасные люди, должно быть, уже ушли, и теперь там будет спокойнее.

– Все как ты прикажешь, – прошептал я. – Отныне я подчиняюсь тебе всегда и во всем, о моя владычица!

Сей высокий слог я почерпнул, вероятно, из канонов французской любви, какими они мне представлялись. Я по сей день стыжусь вспоминать выспренность моих речей, обращенных к графине де Сент-Алир.

– Ну что ж, тогда повелеваю тебе выпить еще одну рюмку наливки – маленькую, совсем крошечную, – весело объявила она. Все же эта женщина была само непостоянство! Похоронная мрачность, только что владевшая ею, надрыв решающей минуты – ведь на карту поставлена вся ее дальнейшая жизнь! – все будто испарилось в один миг. Она выбежала и тут же вернулась с малюсенькой рюмочкой, которую я поднес к губам и выпил, сопроводив это действие множеством нежных и изысканных слов.

Я целовал ее руки, целовал ее уста, глядел в ее прекрасные глаза и снова ее целовал; она не сопротивлялась.

– Ты зовешь меня по имени; я же не знаю имени моего божества! Скажи, как называть мне тебя?

– Называй меня Эжени. Ах, скорее бы нам стало известно друг о друге все – если, конечно, любовь твоя так же безгранична, как моя!

– Эжени! – воскликнул я и вновь принялся восторгаться, на сей раз именем возлюбленной.

Не успел я поведать ей, что жажду поскорее отправиться в путь, как внутри у меня возникло весьма странное ощущение. Оно вовсе не походило на приступ дурноты. Я не могу подобрать более подходящего определения, нежели внезапная скованность мозга: словно бы некая тонкая оболочка, если таковая на нем имеется, вдруг сжалась и совершенно утратила гибкость.