Пожимая мне руку (и пожимая ее, и пожимая), он снова извинился за синяки на моем лице, о которых я забыла, но которые, вероятно, объясняли те участливые и жалостливые взгляды, которые бросали на меня в метро. Я сказала, что ему нужно перестать извиняться, и он тут же извинился за это. В какой-то момент я заметила, что вообще-то мы больше не пожимаем друг другу руки, но, пока мы стоим и разговариваем, они висят между нами, как узел в середине веревки для перетягивания каната, и ни один из нас не попытался отпустить.
Он рассказал, как катался по Центральному парку и наткнулся на проект «Музыкальные шкатулки» и как мой конверт привлек его внимание. Что это мой, он знал еще до того, как открыл конверт, – из-за песни, уличного музыканта и нашей странной первой встречи.
– Такая вот для меня выдалась неделя.
Я знала, что он имеет в виду.
Мы ничего не обсуждали, ни о чем не договаривались, мы просто шли через парк, по дорожкам и мостам, и наконец вернулись к небоскребам. Мы брели по переулкам, проспектам и аллеям. Он вел велосипед, шлем висел на руле. Должно быть, мы проходили мимо каких-то известных достопримечательностей – зданий и мест из различных фильмов и телесериалов, которые я видела и любила, – но мне ничего не запомнилось. Я была там, где всегда хотела быть, и вдруг, может быть впервые в жизни, мне стало безразлично, где я нахожусь.
Мы гуляли весь день и всю ночь, а потом и до следующего утра, пока у меня не начала кружиться голова, а в глаза и под подошвы ног словно насыпали песка. Тем не менее я не чувствовала усталости; я думала:
Мы расспрашивали друг друга и рассказывали какие-то случаи; мы говорили и говорили обо всем на свете, наперебой, как говорят, когда язык не сковывают нервы, тщеславие или страх. Незнакомец становился другом, и это происходило невероятно быстро; чем больше я узнавала о нем и чем больше он узнавал обо мне, тем меньше становилась пропасть между нами. Я рассказала ему все. Я рассказала вещи, которые было бы неловко рассказывать кому-то, кого я знала, но я также рассказала вещи, которые было бы неловко рассказывать незнакомцу. Границы допустимого расплывались и исчезали.
И моя история о том, как я оказалась в Нью-Йорке, была встречена в этот раз с интересом и восхищением. Ничто так не помогает оценить хорошего, поглощенного тобой парня, как свидание с недалеким, поглощенным собой типом.
– Ты много путешествуешь? – спросила я его после того, как мы исчерпали мою тему. Мне вдруг пришло в голову, что, может быть, он совершает такие экскурсии по несколько раз в год и теперь только делает вид, что восхищен моей непосредственностью и смелостью. И зачем я только призналась, что впервые летела на самолете.
Он ел хот-дог, и большая капля кетчупа упала ему на рубашку спереди. Ветер разметал соломенные волосы, и на мгновение они стали похожи на миниатюрное пшеничное поле прямо у него на макушке.
– Вообще-то это зависит от того, кого ты спросишь, – сказал он, пожимая плечами. – Спроси мою маму, бывал ли я где-нибудь, и она скажет: «Господи, да этот мальчишка такой непоседа!» Но на самом деле это всего лишь будет означать, что я часто хожу в походы со своими друзьями.
Я рассмеялась. В его шутливой реплике чувствовалась искренняя любовь к матери. Я подумала, что в таком же тоне он, наверно, разговаривает и с ней, и мне было приятно представлять его как человека, который говорит о своих родителях одинаково и перед ними, и у них за спиной.
– В любом случае, – продолжал он, – не так уж важно, как много ты путешествуешь. Какой смысл отправляться куда-то, если ты не можешь найти радость в том, чтобы для начала побыть на месте, верно?
Я кивнула, хотя и не была уверена, что мне так уж нравится топтаться на месте; просто мне всегда было некуда пойти.
(В последнее время я часто думаю о том разговоре. Мне восемьдесят семь лет, и я уже много лет живу без движения. У меня есть девушка – ты, – которая стирает и пылесосит.
Но всякий раз, когда я чувствую, что застряла на месте, мне вспоминаются слова мистера Валентайна насчет умения находить радость там, где ты есть. Для человека, который не сказал мне ни слова за почти пятьдесят лет, он все еще большой говорун.)
Я не думала, что мы направляемся к Бруклинскому мосту, пока он не замаячил перед нами. Я не рассказала моему новому другу о том, что случилось прошлой ночью; произошедшее уже начало казаться чем-то нереальным, как сон – сон ужасный, но тающий с течением дня. Теперь он не только ощущался как реальность, но, казалось, и вся сцена как будто воспроизводится заново. Как будто мы вот-вот достигнем моста, и там будет плачущая девушка, и мне представится второй шанс поступить правильно.
Если бы только.