Валенсия и Валентайн

Мы остановились, чтобы посмотреть на статую; она не сдвинулась ни на дюйм с тех пор, как я видела ее в последний раз. Я представила, как большая каменная слеза скатывается по ее лицу и с грохотом падает в воду, вызывая волны, бережно выносящие тело девушки на берег.

Глава 17

Ничего общего со своей новой соседкой у Валенсии не было. Грейс была похожа на передержанную фотографию. Яркая, не забывающая о своих недостатках, но и не страдающая из-за них. Всегда вдохновленная, всегда возбужденная.

И все же Валенсия не была уверена в том, что может существовать в такой непосредственной близости от кого-то вроде Грейс. Ее соседство немного пугало. Но и напоминало, что есть вещи ужасные, но одновременно и хорошие. И Грейс, конечно, не казалась плохой – просто экстремальной во всех отношениях.

В конце концов, ей потребовалось лишь несколько дней, чтобы завоевать Валенсию.

На второй день работы она заглянула в кабинку Валенсии и сказала:

– Эй, Валенсия, не могла бы ты напомнить мне, что означают эти сокращения, когда ты связываешься с клиентом, но не получаешь платеж?

И Валенсия, к которой за всю ее карьеру в «Уэст-Парке» никто ни разу не обращался за помощью, была счастлива почувствовать себя нужной.

– П – Д – К, – сказала она медленно, важно, – П – Н, ПЗ – З. Поговорила с держателем карты, платежа нет, перезвонить завтра.

– Спасибо, леди, – поблагодарила Грейс и, как суслик в норке, исчезла в своей кабинке.

После этого ей понадобилась другая дополнительная помощь. А потом она начала хвалить Валенсию за разные вещи, такие, например, как ее серьги или туфли, и задавать вопросы о ней самой и о других людях, которые работали в «Уэст-Парке». Конечно, задавая вопросы и отсыпая комплименты, она много рассказывала о своей собственной жизни, своих взглядах, своем женихе и своих увлечениях. Как оказалось, Грейс вовсе не была страшной.

Она была просто замечательной.

Результатом этого, наряду с ежедневными телефонными звонками Джеймса Мейса, растущей коллекцией шутливых, но впечатляющих рисунков от Питера, которые она хранила в своей сумочке, и призраком воздушного путешествия, вырисовывающимся в приближающемся с каждой секундой будущем, стало то, что остаток июня и первая половина июля пролетели незаметно. Для Валенсии время всегда только ползло; никогда раньше оно даже не шло шагом (временами казалось, что оно легло и умерло). От этой новой скорости кружилась голова.

Сейчас была середина июля, душная, липкая часть года, и женщины сидели в машине Грейс на стоянке возле «Уэст-Парка» – у всех на виду – и слушали рэп на полной громкости и с опущенными стеклами.

Когда бас эхом отдавался в подошвах ног и поднимался вверх по позвоночнику, Валенсия чувствовала, что на нее все смотрят. В этом было что-то бунтарское – издавать так много шума, и это чувство нельзя было описать как восхитительное или волнующее, скорее как просто досадное. Некомфортное. Ей было тридцать четыре, а не шестнадцать. Она могла без сожаления признать, что упустила свой шанс побыть возмутительно и непростительно громкой на публике. Вытворять такое допустимо и позволительно, пока люди считают тебя слишком молодой и неразборчивой.

Валенсия не могла утверждать, что когда-либо была разборчивой и понимающей; она могла только утверждать, что была слишком увлечена определенными аспектами юности, чтобы даже замечать другие. Этими отвлекающими факторами были – в произвольном порядке – неминуемая смерть ее самой или близких, гигиена, здоровье, Дон и учеба. А в конце по большей части Шарлин. Мысль о непослушании, бунте даже не приходила ей в голову. В том идеально составленном расписании, что висело на стене у кровати, для этого не было места.

Расписание было чем-то вроде веревочки, на которой держались ее конечности; если что-то нарушало его, например отпуск или болезнь, она разваливалась. Отец и мать беспокоились о ней, еще даже до Шарлин. Она знала, потому что однажды услышала, о чем они говорят, думая, что их дочь спит.

Родители сидели на заднем дворе и, должно быть, не сознавали, что их голоса будут слышны через открытое окно, что окно вообще может быть открыто или что она не спит. Голос отца звучал сердито, что не обязательно означало, что он сердит.

– Но может быть, нам стоит немного подтолкнуть ее, – говорил он. – Нехорошо, что она так зациклилась на этом. Прошлой ночью снова дезинфицировала подошвы нашей обуви. В четыре часа утра.

Мать расстроенной не казалась, но ответила быстро, почти до того, как он закончил говорить, а это означало, что она расстроена.

– Да, я согласна, но думаю, что если мы надавим на нее даже немного, она просто сорвется. Она как стеклянная веточка, эта девочка. Может быть, если мы позволим ей заниматься своими… обычными делами… в какой-то момент она постепенно начнет поправляться.