Валентин Фалин – уникальная фигура советской дипломатии

Пожалуй, лишь ученым-естествоведам удастся без подсидок погружаться в алгоритм фактов, и тогда наградой им следуют открытия. В политике чаще всего верховодит другая логика. Не найдя добродетели, как приметил еще Гёте, берут власть. А для властей предержащих превыше всего не реалии и факты, но интерес, порой узкогрупповой и корыстный. Добавьте к сему веру в свою непогрешимость и мессианское предначертание, и перед вами – вакханалия произвола и насилия, определившая лик XX века и, к сожалению, не сникшая перед императивами третьего тысячелетия.

К чему этот пролог? Минуту терпения, пожалуйста. Вторая мировая война переломала судьбы чуть ли не всех советских семей, вызвала на ковер традиционные представления о человечности, совести и чести. Развернувшаяся впритык к ней холодная война добилась, казалось, невозможного. Она усугубила пороки силового мышления, низвела политику и дипломатию в продолжение войны иными средствами, выхолостила элементарную истину, посылку для согласия и добрососедства – признание того, что мир велик не необъятностью, а своим многообразием.

Моему поколению предстояло осмыслить собственные роль и место в качественно менявшихся условиях, когда политстратеги, обуреваемые манией всесилия и вседозволенности, вводили в оборот новую меру весов – мегатонны и под воркование о прелестях западной «демократии» рассчитывали по часам и минутам исход неугодных и непослушных наций в небытие. Кстати, расколу мирового сообщества, вызванного отказом Запада положить в основу международной безопасности принципы мирного сосуществования, идею универсализма, была посвящена дипломная работа, которую я защищал при окончании в 1950 году Института международных отношений.

Как и мои сокурсники, я тепло и с благодарностью вспоминаю МГИМО – неординарное учебное заведение – и многих его преподавателей. Наряду с базовыми знаниями по истории, экономике, юриспруденции они оснащали нас навыками въедливого чтения документов, критического осмысления свидетельств участников событий, отделения наносного и случайного от коренного и сущего. Эти уроки очень пригодились мне при подготовке в Комитете информации экспертных записок по актуальным проблемам, интересовавшим высшее советское руководство. Аналитический жанр, включавший как право, так и обязанность доискиваться правды – подчас горькой и нелицеприятной, – являлся занятием рискованным и вместе с тем увлекательным. По сути, это был вид научного занятия, и с ним мне хотелось связать профессиональное будущее.

Жаль, что рок распорядился по-другому, не уберег от дипломатии, в которую буквально на аркане меня затянули А.А. Громыко и Г.М. Пушкин. В Министерстве иностранных дел назначили присматривать – вместе с более опытными в чиновничьих хитросплетениях коллегами – за германским направлением. Ряд вольностей я оговорил для себя заранее. Протокольная суета претила моему характеру, и, стало быть, от ее издержек следовало уклоняться. Сэкономленное время отдавалось раскопкам архивных залежей времен Европейской консультативной комиссии, Контрольного совета, Берлинской комендатуры и сходных учреждений различного калибра.

Оказалось, что многие бумаги годами лежали непотревоженными. Сколько-нибудь стройной системы в их классификации и индексации – в отличие от принятого в Комитете информации делопроизводства – не велось. Каталог белых пятен омрачал. Волей-неволей пришлось, насколько это совмещалось с непосредственной служебной загрузкой, восстанавливать поэтапно генеалогию русофобства, прикрывавшегося злобным антисоветизмом, в его новейшей редакции. Через пару лет детали, где, по немецкому поверью, гнездятся дьяволы, стали проясняться, и можно было брать на себя ответственность за заключения и рекомендации, что шли из отдела министру и наверх, в правительство.

Так вкратце выглядела специализация на германоведа. Технология в общем незамысловатая – чтобы знать, что будет, надо знать, что было. К 1961 году мне выпал жребий писать или выступать соавтором заявлений советского правительства, мидовских нот, посланий Н.С. Хрущева Дж. Кеннеди и главам других стран и его речей, касавшихся ФРГ, ГДР и Западного Берлина. Труд, не скрою, был каторжный. По 14 и более часов в сутки, без выходных и праздников, зато с нравоучениями и пришпориванием от министра за любой мелочный сбой.

Не стану вместе с тем лукавить – удачи компенсировали моральные траты, а суровая выучка закаляла стойкость при отстаивании своего мнения. Возможность приобщиться к секретным и сверхсекретным данным повышала уровень информированности, настраивала на постоянную мобилизационную готовность, которую А.А. Громыко особо ценил, формируя, как сейчас бы сказали, команду быстрого реагирования. Без дела мы не сидели. Упомяну лишь Берлинский кризис 1961 года, кубинское противостояние 1962, июньскую агрессию 1967 года Израиля против арабских соседей, Пражскую весну 1968-го. Не до сна тогда было.