Валсарб

Я буравлю медсестру взглядом и жду объяснений. В одной из палат валяют дурака дети. За стеной кто-то громко смеется. Где-то в районе процедурного кабинета бряцает что-то металлическое. Первая подходит совсем близко. От нее пахнет валерьянкой и еще чем-то остро бьющим в нос. Луч солнца скользит по ее пушистым волосам, меняя цвет с ярко-рыжего на соломенный. Я вижу каждую морщинку на ее лице.

– Иди в палату, детка. Тебе уже давно пора отдыхать. А мне работать. Слышишь, как разбушевались?

Я неохотно плетусь в палату. Кристина лежит, укрывшись одеялом с головой и распластавшись на кровати так, что ее не видно.

Доктор Нарбут качает меня на качелях. Вверх-вниз. Когда качели взмывают высоко, у меня захватывает дух и екает сердце, когда приземляются, приходится отталкиваться ногами. Интересно только где-то в середине полета. Вверх-вниз…

Это не страшно?.. Обычный гастрит в острой форме. Ничего особенного… Хвала богу.

Вверх… Кроны деревьев щекочут мое лицо, проносящийся мимо стриж стрижет воздух, задевает меня своим крылом, белое облако подушкой опускается на голову.

Разумеется, нужно соблюдать режим питания… Вниз… диета, таблетки… В брошюре все описано… Вверх…

Качели зависают высоко над землей, доктор Нарбут, опираясь на трость, удаляется без оглядки, я открываю глаза. Папа проводит рукой по моим волосам растопыренной пятерней. Снова и снова.

– Вставай, собирайся. Мы тебя забираем.

Пока я воюю с пижамными штанинами, мама поспешно перекладывает вещи из больничной тумбочки в новый рекламный пакет, папа разглядывает наши рисунки.

– Я там яблоко не дорисовала…

– Дома дорисуешь. А где твое полотенце? – спрашивает мама.

– Оставила… Когда глотала зонтик…

– Нужно все забрать, чтобы никогда сюда не возвращаться. Такая примета.

Я стягиваю с себя пижаму, мама подает мне новое платье.

– Альбом и карандаши мы подарим твоей соседке, ладно?

Я неуверенно киваю.

– Девочка, как тебя зовут? – Папа кладет на тумбочку Кристины альбом и коробку с карандашами.

– Козетта, – отвечает Кристина.

Голубки еще не начинали перебирать мак, и Бараний Кожушок пока не нашла под волшебным дубом ни одного бального платья, а со стороны Дедовой софы уже доносится первое шумное сопение, оповещающее о нырке в сладкий сон, как в огромную волну, голубиные крылья ласково касаются лица: «Не спи же, не спи!» – я стою в майке и стучу пальцем по Дедовой колючей щеке, иначе он не узнает, что будет дальше, он наизусть знает, что будет дальше, мы все знаем, чем закончится Бабина сказка.

И вот мы лежим, тьма съедает очертания предметов, высокомерная луна освещает край окошка постольку, поскольку зеленый дом время от времени путается у нее под ногами, гномики помогают бедной девочке по имени Бараний Кожушок остричь тысячу овец, но на бал ее все равно не пускают, я громко смеюсь, потому что Дед снова храпит на том же месте, что и в прошлый раз. Он немедленно выныривает из забвения и небытия, из пухового одеяла, слишком жаркого для летней ночи, как овчинный тулупчик в августе для бедной девочки, переворачивается, и старые пружины недовольно кряхтят под его весом. Я не сплю, я слушаю, говорит он, но меня не проведешь.

Баба хихикает, вполголоса продолжая распутывать сказочные нити повествования, гладит меня по голове. Она спит у стенки, я с краю, чтобы было удобнее бегать на ведро. Ведро – вместо туалета. Раньше можно было сходить на горшок, но я выросла. Он все еще стоит под кроватью, голубой, алюминиевый, с черными проплешинами на дне. Зачем он стоит, если им не пользуются, я поняла лишь недавно. Младшие двоюродные братья. Они вполне могут подниматься среди ночи и ходить на горшок вместо того, чтобы бегать в сени, поджав пальцы, на цыпочках, находя на ощупь одну, вторую, третью дверь, вторая долго долдонит эхом задетого металлического крючка, на который ее никто не запирает. Стремительно стянув трусы, нужно быстро придвинуть ведро, пустить желтый смычок тонкой струи прямо по его звонкому боку, завершить торжественный туш вприпрыжку – от пола тянет холодом даже летом, следует поторопиться, пока ноги не превратились в ледышки, у меня, например, они всегда холодные. Да, наверное, наверное, младшие двоюродные братья тоже приезжают сюда, тоже ночуют вместо меня и где-то здесь спят, ходят на мой бывший горшок, но я этого никогда не видела, так что необязательно.

Дед то и дело показательно громко зевает, Бараний Кожушок находит под волшебным дубом золотую карету, кузнечики за окном трещат, как оглашенные перкуссионисты с миниатюрными маракасами, раньше я путала их со сверчками, потом заметила, что сверчки не шумят, а поют, выводят печальное соло и не нуждаются в оркестре.