Валсарб

Баба берет паузу и просит принести ей воды в жестяной кружке, из жестяного ведра рядом с туалетом, который тоже ведро, но другое. Я бегу, перепрыгивая половицу, скулящую, если на нее наступить, как собака, которой отдавили лапу, перепрыгивая порожек, ориентируясь на мирт. Он мерцает на фоне окна, подобно серебристому шитью, Мирсина – ночник, Мирсина – лампочка. Все предметы приходят в движение под тяжестью моих шагов, изученный лейтмотив по дороге в сени и обратно: мелко трясется, позвякивая, сервиз в серванте, вздрагивает стол, тяжело вздыхает трельяж, трижды ничего не отражающий, ночные прогулки гулко отзываются в комнате.

Баба жадно пьет воду, приподнявшись на локте, большая и сладкая, как белая булка, она болеет сахарной болезнью, из-за которой часто хочется пить. Кружку можно поставить на стул, говорит она, я потом унесу, когда волшебный дуб закончит раздавать дары, захлопнет внутри себя наряды вместе с парой хрустальных башмачков, совсем как дубовый шифоньер, который стоит за моей спиной. Платьев у Бабы мало, самое большее три, а вот чулок и бандажей, куда Баба складывает свой большой живот, тьма-тьмущая. Она перебирает их, как принцесса пеньюары в своей гардеробной, и латает, и тачает, и подшивает, после нескольких операций ее брюшная полость не может существовать без этого элемента одежды. В углу висит Дедов костюм, один-единственный, пропахший махоркой и солнцем. На дверце несколько ремней и галстук, в ящиках молитвенники и лаковый парадный ридикюль. В нем лежат четки и мелкие деньги на пожертвования в костеле, я пытаюсь его закрыть, но поцелуйчик замка выскальзывает, замок не слушается, пальцы не слушаются, сумка растет прямо на глазах, проваливается в дупло волшебного дуба, принц не узнает девушку и поворачивается к ней спиной.

Я не сдаюсь, вытягиваю ступни и, касаясь железных прутьев кровати, стучу по ним пяткой – это ты стучишь? – я… – все средства хороши, только бы не сомкнуть глаз, дождаться конца всеми способами, сон нещадно хватает за веки, пытаясь ими управлять, какой глупый принц, не узнать девушку только потому, что на ней старый, прохудившийся кожушок, Дед храпит размеренно и шумно, проиграв борьбу и погрузившись на дно.

Девушка возвращает принцу потерянный перстенек, и он по-прежнему не знает, кто она, все еще не знает, где найти красавицу в бальном платье, и мы не знаем, что будет дальше, мы с Дедом никогда не успеваем узнать конец Бабиной сказки, для нас все сказки заканчиваются на середине и одинаково предсказуемо, как и все на свете, – сном праведным.

Иногда мне тоже хочется Барби. Мысль об обладании куклой мелькает на периферии сознания всякий раз, когда начинается реклама фирмы Mattel, такая розовая и фуксиевая, что режет глаза – отойди от телевизора, не порти зрение, – но я не очень понимаю, что делать с куклой потом, когда она вместе со своей хорошенькой головкой и белоснежной улыбкой вырвется на волю из коробки. Читать я люблю больше, чем играть с неживыми предметами. Да что уж там, читать я люблю больше всего на свете, бывшие люди прекращают тревожить меня, когда я погружаюсь в чтение, шарахаются, как от огня, от всего, что не связано с ними лично, чтобы, упаси бог, художественный вымысел не пересекся с их биографиями. С появлением у меня новой книги лазейки у них остаются только во время сна.

Нам с Алей вручают по мандарину, но велят не есть их до ужина. Сначала нужно преломить облатки вместе со всеми. Мандарин – ни рад наМ. Не рад нам, оттого и не растет в наших краях. Зато мы ему рады, как и столь удачно выпавшему сегодня снегу, и праздничной суете, и предвкушению рождественского чуда. Игрушки из хатки, как обычно, перекочевали на Дедову елку, очень пушистую и нарядную в этом году. Аля снимает с веточки конфету, разворачивает и, прежде чем я успеваю напомнить ей о рождественской кутье, которую нужно съесть в первую очередь, быстрым беличьим движением кладет ее себе в рот. Дед всегда вешает на елку конфеты. Конечно, для меня, а не для Али, но это неважно, потому что Аля – гостья. Она немного вертится у трельяжа: кто на свете всех?.. – заправской кокеткой разглядывая свое отражение, изучает содержимое Бабиного серванта и уверенно заявляет, что тетя привезет ей из Польши самую красивую Барби на свете, ведь скоро у нее день рождения. Аля пока не умеет читать и не стремится научиться, в тетином доме книги – нечто вроде музейной редкости. А она – ребенок, и совершенно естественно, что ей нравятся куклы. Я тоже ребенок, когда взрослые хотят подчеркнуть, насколько я еще мала и глупа. Когда взрослым нужно убедить меня в обратном, я вполне себе «большая девочка». Тем временем Аля возмущенно интересуется своим смешным, низким, альтовым ля-бемоль, уж не спятила ли я, решив подарить всех кукол Бабе?!

А я действительно их ей подарила. Давно, наверное, еще в первом классе.