Валсарб

Барса настороженно спрыгивает с дивана, недовольно одаривает меня мутным взглядом цвета огуречного рассола, ее зрачки сверкают, словно маячки. Демонстративно поводя полосатым хвостом, она бесшумно, будто на цыпочках, превозмогая ревность к тебе, выходит из детской.

Светлое пятно от настольной лампы озаряет каштановый бок пианино, спинку твоего стула, твои волосы, тетрадь, в которой ты пишешь, руку, которой ты пишешь.

С каждым днем ты все больше становишься похожей на меня. Ты на меня, потому что я на полгода старше. Мелкие отличия компенсируются одеждой, которую наши родители покупают нам, попадая в одинаковые фасоны и расцветки. Не умышленно, это выбор сейчас такой, точнее, его отсутствие. У нас одинаковые пурпурные куртки и серые шапки-капоры, одинаковые рейтузы и сапоги. И волосы у нас одной длины. У меня прямые, рыжеватые, склонные к жирности, у тебя непослушная желтоватая проволока, как у Иоанна Крестителя Леонардо, норовящая завиваться кольцами. Ты ведешь с ними усердную борьбу. Если волосы не мыть дольше трех дней, они становятся сальными и не такими упрямыми. У меня голубые глаза, холодные, как льдины, иногда бесцветные, у тебя теплые, желтовато-зеленые, немного Барсины. У тебя ярче брови, я сильнее сутулюсь при ходьбе. Пожалуй, на этом наши отличия заканчиваются. Мы обе угловаты и тихи, наши движения непредсказуемы и резки, у нас обеих плохое зрение, мы одного роста и телосложения и почти неотличимы со спины. Мы, точно подлежащее и сказуемое, действуем в определенных обстоятельствах с необязательными дополнениями.

Ты закрываешь тетрадь, мелко исписанную бисером уравнений, – у меня размашистый и крупный почерк, еще одно отличие, – поворачиваешься ко мне всем корпусом, над тобой сияющий ореол – лампа освещает твои вьющиеся волосы, получается нимб, улыбаешься и, близоруким взглядом исследуя мое лицо, спрашиваешь:

– О чем думаешь?

Я думаю о том, что, родись я на полгода позже, все было бы иначе, и мы могли бы ходить в один класс, о том, что на этом пианино никогда нет пыли, а в квартире – Барсиной шерсти, хотя это нелогично, ведь кошка должна линять, о тишине этой квартиры, в которой не водятся Они, хоть эту квартиру и мою квартиру разделяют только два подъезда, о том, почему я никогда даже мысли не допускаю, даже не пытаюсь пригласить тебя к себе, по умолчанию никто не может прийти ко мне домой вечером, после пяти, когда дома мама и, возможно, папа тоже, но как давно и кто придумал это умолчание, мои родители или я сама, боюсь ли я при них ввести в свой дом постороннего, или мне это запрещено? У тебя дома и мама, и папа, но мое появление в твоей детской в любое время обыденно и естественно, как январский снег, при условии, что ты выучила уроки и я не помешаю. Думаю о том, что когда-нибудь напишу книгу, стану известным писателем, нет, поэтом, и мои мысли и чувства будут интересовать не только Таню.

Любопытно, что это: тщеславие или гордыня – желать подобное.

– Я думаю о том, что когда-нибудь напишу книгу…

– А я там буду? – смеется Таня.

– Может быть. Не знаю. Да. Если хочешь, да.

– Ты напишешь много книг и стихов и станешь известным писателем. А я выучу английский в совершенстве и уеду жить в Америку. Только мне нужно долго заниматься и лучше с репетитором, потому что то, чему меня учат в школе, – это не английский.

Когда меня определили во французскую группу, я негодовала сутки напролет. Посредственным детям с посредственными родителями, не занимающими высокого положения в обществе, полагалось довольствоваться французским, и точка. Было бессмысленно обращаться к классной, которая никого не замечает, с трудом различая, кто из двадцати семи человек кем является, что еще оставалось – пойти к учителю напрямую? Заручиться поддержкой директора? На такие подвиги я была не способна. И мама тоже. Хотя, возможно, и обсудила с кем-то этот вопрос, потому что вечером того же дня сообщила, что французский язык – очень перспективный и в обозримом будущем потеснит с пьедестала не только немецкий, но и английский.

Я легла спать в таком душевном расстройстве, что с наступлением ночи можно было ожидать появления тягостных сюжетов с их истинами из тины, откуда не найти выхода до утра. Но Он смеялся во сне. Впервые со времени нашего знакомства он казался таким счастливым и, увлекая за собой, неизменно повторял: мёд он, мёд он, кла мар, ванв. И я вспомнила. Вспомнила, как часто Он выводил на песке в моих снах: Meudon, Clamart и Vanves. Ведь с латинскими буквами у меня всегда было лучше, чем с кириллицей.

Однажды я поинтересовалась у учителя французского, как связаны эти места друг с другом. Он очень удивился и похвалил мое стремление к самостоятельному изучению географии Франции. Воодушевился настолько, что пообещал выдвинуть меня на районную олимпиаду по французскому. Правда, ничего существенного по поводу этих городов пояснить не смог.

Позднее я поняла, что нечто в нашей жизни предопределено. Но не всё. Не всё.