Валсарб

Люська выскакивает как черт из табакерки, едва не сбивая меня с ног, а визжит так, как верещат только в кино, когда персонажи оказываются лицом к лицу со смертельной опасностью. У меня ни за что так не получилось бы, думаю, что я не способна издавать высокие звуки в принципе. Впрочем, завопить басом на всю округу я тоже, наверное, не смогла бы. Когда мне страшно, мой речевой аппарат ломается, происходит нечто вроде паралича, внутренний тумблер щелк – и выключается. Я молчу, пока ор царит где-то глубоко во мне, в непроходимой чаще внутренних органов и страха, которым заполнено мое нутро.

С тех пор как девочки начали заигрывать с парнями во дворе, мы с Люськой совсем отдалились друг от друга. Она по-прежнему тепло улыбается при встрече, еще одаряет меня заинтересованными взглядами, но теперь мы лишены даже представления о том, кто из нас как живет. Наши мировоззрения разошлись, мы разные, как озеро и асфальт, незримо связывают нас лишь бывшая дружба и невинные секреты детства. Мне не интересны дворовые забавы, а она сделалась главной кокеткой. Ее больше не смущают веснушки, должно быть, с некоторых пор она считает их своим достоинством. К тому же Люська поправилась, округлилась и кажется вполне довольной жизнью.

Она заскакивает в подъезд со своим душераздирающим визгом в тот момент, когда я выхожу. Дверь за моей спиной взрывается хлопком боевой гранаты, я невольно морщусь, стою под козырьком, пытаясь вникнуть в происходящее, но поблизости нет ни казаков, чей штаб находился бы под угрозой разорения, ни разбойников, изобретателей двусмысленных пыток для визжащих пленниц. Есть только Валик, глуповатый парень из моей параллели, живущий в последнем подъезде. Он стоит неподвижно и улыбается мне навстречу, будто я тоже в игре, будто я – часть этого действа, туманного и еще непостижимого, будто я таинственным образом причастна к происходящему. Я смотрю ему в глаза так долго, как могу, до тех пор, пока у меня не начинает двоиться, только чтобы не видеть того, что он держит в протянутой руке. Это что-то – грязно-рыжее, сеет на асфальт порошкообразный песок, тоже рыжий, на тон светлее. Это что-то твердое и немое, мертвое, но и живое. Анатомия будет у меня только в будущем учебном году, но нельзя не узнать эту вещь, этот объект, экземпляр, эту штуку, этот предмет, который сложно назвать, но нельзя не узнать. Каркас, часть чьей-то головы, череп, лишенный свода, но не лишенный зубов. Теперь я мучительно долго смотрю на него, смотрю не отрываясь, пока озноб бежит по моей спине, смотрю, а головоломка не складывается, чем больше смотрю, тем меньше понимаю, почему, почему, я спрашиваю себя, но, должно быть, вслух, должно быть, спрашиваю у Валика, разве так бывает, почему он такой маленький.

У Валика округляются глаза и сползает улыбка.

– Ты не боишься? Тебе не страшно?

– Почему он такой маленький?

– Не знаю… – Валик задумчиво вертит его в руках, точно оценщик – товар в антикварном магазине.

– Где ты это взял?

– Ты разве не знаешь? Все знают. На еврейском кладбище. Там все перекопали. Там столько этих черепушек!!! А костей так и вообще…

Внутри меня лопается какая-то пружина. Очень быстро и очень болезненно. Я отступаю на шаг назад, чтобы устраниться от его слов, распахнутая дверь подвала бодает меня в лопатку.

– Отнеси это на место. Немедленно. Туда, где взял.

Мой голос спотыкается на всех гласных звуках, Валик перебрасывает свою чудовищную находку из руки в руку.

– Вот еще! Делать мне больше нечего. Там знаешь что творится? Да пацаны уже столько их натаскали оттудова, кто девок пугать, а кто подстаканники делать. Для карандашей там или такие, вроде подсвечников…

Мне кажется, что все это происходит не на самом деле, что этого не может быть, это немыслимо и невозможно, просто какой-то бред, как во время долгой лихорадки, когда путаешь явь и навь, необъяснимый тревожный шум нарастает во мне, оглушительный звон, перебивающий слова, как в плохо настроенном транзисторе, но Валик панибратски продолжает свой рассказ, разглядывая череп, словно драгоценный кубок, то отводя, то приближая его к глазам:

– …как у пиратов, знаешь, у них на столах всегда черепушки с перьями стоят. Да не переживай ты так. С кладбищами рано или поздно такое случается. Мне мамка говорила. На месте нашего дома, вот тут, тоже, по слухам, было кладбище. Древнее, конечно. Не такое, как еврейское. Но еврейское кладбище нарушает архитекторский план города. Там школу построят. Все знают давно уже.

Почему я не знала. Почему я не знала.

Я бегу, не веря в то, что я бегу, не заботясь, что на улице Стадионной меня может кто-нибудь увидеть, спросить, что случилось, а случилось страшное, я почему-то не знала, погоди, ты не знала, но разве можно было что-то изменить?

Этот город звучит как ми-бемоль. Неизбывная тревога в груди. Взяли струну и перевязали мне горло. И грудную клетку. Мое сердце вырывается из ее силков. Только напрасно.

Ми-бемоль, ми-бемоль, ми-бемоль – постоянная паника. Ожидание удара и желание побега. Хочется заткнуть уши – вот как звучит этот город!