Вальсирующая

“Прощание с Любой.

16-го купить цветы. 17-го встать в 5 утра.

Выход в 6:00.

1-й вагон на «Алтуфьево». Быть в 8:15.

Госпиталь ветеранов войны № 3.

Стартовая ул., 4.

Долгопрудное кладбище 22, 10–11, 8”.

– Любаша была такая красивая, – рассказывала Искра, когда вернулась. – Ее Катерина приехала с хризантемами, похожая на молодую Зинкину, но куда Катьке до нее! “Я постоянно вспоминаю, – говорит, – как вы мне сказали: даже если тебе захочется дать твоему Сашке сковородкой по башке, ты тверди: “Ах ты, мой дорогой и любимый…”

– А что, этот Сашка еще фигурирует? – спросила Искра.

– Вовсю, – та вздохнула. – Он стал очень богатый, такими Сашками не бросаются…

– Еще был один дяденька, – удивлялась Искра, увидевшая его впервые на Любиных похоронах. – “Я не умею произносить речи – но я так тебя люблю… – говорил он Любаше. – Я люблю тебя! И я знаю, ты меня слышишь!”

Мы поговорили немного о том, какая это слепая штука, любовь, и как ее тяжело потушить, когда она разгорится. Откуда приходят соблазны, сводящие людей друг с другом, если не из Высшего? О неизменном и неомраченном, лучащемся в начале, середине и конце…

– Я вот думаю, – говорит Искра, – что мне завтра надеть – черный плащ или синий с красным?

– А вы куда собрались? – спрашивает Лёша.

– Оформлять завещание.

– Тогда лучше ехать в радужных тонах, – пошутил зять.

– Вы знаете, – серьезно сказала Искра, – сейчас очень всех красивыми делают. А вы меня сами подкрасьте, припудрите нос и бровки подведите…

Наутро позвонил Галактион – расстроенный:

– С Искрой что-то неладно. Вчера до полночи смотрела со мной футбол, хотя, как известно, ее это никогда не увлекало. Сидит и спрашивает: а что мне дальше делать? Проснулась утром: “А где Любаша? Она только что здесь была”. – “Нет, ты ошиблась…” – “Как? Вон она, прошла…”

Вызвали врача, пришел молодой уставший человек, представился: Лебедев; а где больная? (“У меня всегда всё – по восходящей, – считала Искра. – То у меня был участковый Галкин, а теперь – Лебедев!”)

Померил давление, пощупал пульс.

– Наверное, инсульт. Попробуйте дотронуться до носа. Искра с улыбкой потянулась к его носу.

– Не до моего, до своего!

Она и это выполнила с легкостью.

Но Лебедев настроен был серьезно: в больницу, вызываем бригаду!

Помчались в больницу, фельдшер Фарид, насупив брови, по ходу измеряет ей давление. А наша Искра – сама безмятежность – лежит на носилках и насвистывает мелодию из кинофильма “Я шагаю по Москве”.

– Это вы свистите? – спрашивает у меня Фарид.

– Нет.

– А кто?

Он строго и внимательно посмотрел на меня, потом на Искру.

– …Она…шутит?..

Машина въехала во двор больницы, поднялась, урча, к приемному покою. Весеннее солнце светило бессмысленно ярко, окрашивая белый плоский пенал больничного здания в желтый свет. Казалось странным, что в такой благодатный майский денек мы с Искрой загремели в больницу, а не гуляем где-нибудь в парке или – ладно, чего там – шествуем по аллеям Ваганьково.

Приемный покой был не такой уж тихий, туда-сюда сновали сёстры и врачи, больные сидели на кособоких металлических стульях, держа в руках полиэтиленовые пакеты с нехитрым скарбом, громко обсуждая свои недуги. Искру посадили в коляску и повезли по кабинетам. А потом было долгое путешествие с местным Вергилием – пожилой сестрой-хозяйкой – вдоль больничного коридора, залитого искусственным белым светом, дальше узкий лифт с металлическими стенками, он вознес нас куда-то на четырнадцатый этаж, где опять коридоры и переходы – без окон, только пол, покрытый линолеумом, лампы дневного света и голые стены, крашенные в светло-сиреневый цвет. В конце этого тоннеля нам открылись двери палаты 2-го неврологического отделения. Кровать стояла у входа, это хорошо, а то у окна прохладно, часто проветривали.

Искра глядела на облака, следила за переменами света, на лице ее был полнейший покой. Казалось, душа ее плавает вдали – по каким-то внутренним просторам. Иногда она целиком уходила в себя, я звала ее: Искра, Искра, и хотя глаза ее были открыты, она не очень доставала до меня взглядом, забываясь в сумерках, давая затопить себя тьме, и я не знала, где ее искать среди других равнин в бескрайней, незримой и плотной материи.

Я приносила ей желтые одуванчики, ветки сирени и клейкие тополиные листочки, ветер в открытое больничное окно приносил запахи земли и травы. И это время, проведенное в больнице, теперь мне видится огромным дирижаблем, зависшим между было и не было, детали и эпизоды – неразличимы и призрачны и растворяются в воздухе, если их потрогать, а там, внутри, происходит какое-то слабое мерцание, и слышится горький вздох, словно те дни вспоминают ее и меня, какими мы были тогда, на излете весны.

Порой тишину нарушал телефонный звонок.

– Ну, как вы там? – спрашивала Светка. – Скажи ей, я до сих пор переживаю, что мы с Зинкиной в третьем классе изгваздали ее шубу кашей!

Или: