Вальсирующая

– Неважно где, – утешает меня Симеон. – Это может случиться июльской ночью в Серебряном бору на речном песке, на траве, на сосновых корнях, коре, иглах и шишках, на дне реки, в лодке со скрипучими уключинами, на прошлогодней листве, а на том берегу будут петь для тебя два моих щегла, я купил их зимой в зоо-магазине. Сравнительно недорого давали: щеглов по восемьдесят рублей, а степных черепах по четыреста, дешевле уже не будет, и я взял, хотя мне это не нужно. В тот день в Москве была лютая стужа, щеглы ничего, а вот черепаха заледенела, протянула шею, ноги, стала делать вид, что она мертвец. Я положил ее под лампу, и на моих глазах она начала оживать, вся насквозь наполняясь божественной новорожденной жизнью, неиссякаемой энергией юности. Я был невольным свидетелем того, как рождалось юное девичье тело, веселое девичье сердце огромной силы, и несокрушимой рождалась веселая-веселая игривая душа. Теперь она румяная, полногрудая, дивнобедрая и очень перспективная, посмотри на меня, какой я, подойди ко мне поближе, тронь мое тело рукою, не бойся тела моего.

– Да ну его к свиньям, твоего Симеона, – возмущался Йося. – Знаю я этих дрессировщиков – то он в блестках, а то сама знаешь в чем. Давайте лучше в субботу всей семьей соберемся и съездим к деду Аркадию в крематорий!

– Крематорий – это не мое хобби! – кричит Фира из комнаты.

– Хорошо, Фира, – угрожающе говорит Йося, – когда ты умрешь, мы с Милочкой тоже не будем ходить на твою могилу. Ни в праздник победы Маккавеев над эллинами и освящения Иерусалимского храма, ни в День получения Торы от Всевышнего на горе Синай, ни в день поминовения усопших, ни в Судный день!..

– Я вас умоляю! – кричит Фира.

А Йося:

– Я запрещаю тебе, Эсфирь, разнузданно говорить на вечные темы. Аркадий – святой! У него сапоги были – гамбургские с длинными носами. А я был оборванец – не в чем в школу идти. И он мне их дал раз надеть. Ну, кто-то бежал, а я ему подставил ножку, тот споткнулся, а носок пустой у сапога отлетел! Они старинные, все сопрело… Как он меня отмутузил! Он бил меня полотенцем! Раньше было полотенце – одно на всю семью. Поздно встал – мокрым полотенцем вытираешься!

– Редкий был скупердяй, пусть земля ему будет пухом, – сказала Фира. – Самодур, людоед и развратник.

А Йося:

– Мой папа – ангел и жизнелюб! Сколько лет я тебя прошу не поносить на чем свет стоит покойников.

Отец мой Иосиф, когда это случится со мной, я извещу тебя голубиной почтой – сизый голубь Симеона, которого он носит с собой повсюду в спецпортфеле, прилетит к тебе с листком бумаги. Листок будет белый-белый, и ты все поймешь.

– Ну хорошо, не хотите в крематорий, – миролюбиво соглашается Йося, – пойдемте в Музей вооруженных сил. Я читал в газете, там новые поступления: сапоги Фиделя Кастро и мундир маршала Устинова.

А Фира:

– Надеюсь, у них хватило ума засунуть под стекло сапоги Фиделя? А то представляю, какой там сейчас запашок.

Было так: мы гуляли над прудом. Стало темнеть. Потом окончательно стемнело. Звезды близко, большие, шевелятся, как живые. А у меня, ты же знаешь, Иосиф, слабый мозжечок, я не могу долго целоваться на крутом обрыве. И Симеон сказал:

– Тебе уже поздно возвращаться домой. Видишь три звезды? Это пояс Ориона. Пойдем ко мне? Дочери мои спят, жена Вера ночует в профилактории. Посидим, попьем чаю, я угощу тебя грушевым вареньем. Ведь у меня теперь есть своя комната – баба Соня умерла, я отвоевал ее площадь у соседей по коммунальной квартире, сегодня с двери сняли печать.

Баба Соня, старуха в коричневой вязаной шали – ручное тунисское вязанье крючком, – кикимора и колдунья, сколько помнил ее Симеон, непрерывно варила на кухне в глубокой зеленой кастрюле потроха различных животных, китовый жир, свиные копыта, волчье мясо и медвежьи уши, помешивая палкой и приговаривая:

С костью кость,
С кровью кровь,
С членом член
Склейтесь, как и прежде.

Дикое зловоние расползалось по коммуналке, стекало по лестнице, стелилось по Тверской, просачиваясь на Красную площадь. Видит Бог, терпеть это кипячение изо дня в день было выше человеческих сил. Один только папа Симеона, лишенный обоняния, не мог понять, почему все так бесятся. Однако и его старуха вывела из себя. Случилось это так.

У бабы Сони была уйма пихтового масла. Ей это масло в бутылях регулярно присылал из Бишкека племянник. Нажарит Соня оладий с перцем и чесноком, польет их обильно пихтовым маслом и угощает маленького Симеона. Тот ел, не отказывался, из страха, что баба Соня рассердится и превратит его в мышь.

Однажды мама Симеона застала его за этим занятием и в тот же день обратилась с вопросом в газету.

“Много слышала о пользе пихтового масла. А как его употреблять в пищу?” – спрашивала она.

Вопрос напечатали. И дали ответ:

“Как нам сообщили в Институте питания Академии медицинских наук, пихтовое масло пищевого применения не имеет”.

– Таких бабок Сонь, – до глубокой старости возмущалась мама Симеона, – каменьями надо побивать!