Вальсирующая

– Сжечь ее перед Моссоветом! – вскипел тут и папа, обычно хранивший нейтралитет. – И пепел развеять, – кричал он, – над памятником Юрию Долгорукому! Раз она пьет кровь невинных младенцев.

Баба Соня пережила их обоих. Ее согнуло в три погибели, последние пару лет она передвигалась с помощью табуретки. Вперед ее выставит и подгребает к ней, выставит и подгребает.

Заслышав в коридоре величественное и победоносное громыхание табуреткой, осиротевший Симеон обливался холодным потом. Ему постоянно чудилось, баба Соня замышляет что-то против него, хочет нанести вред его здоровью, жизни, имуществу, не вышло отравить пихтовым маслом – так иссушить его, сглазить, наслать на Симеона мужскую слабость… Она могла силою своего искусства даже переменить его пол! А сколько было страхов, что Соня станет препятствовать плодовитости его брака! И если вопреки ее козням кто-то все же родится, то не существо человеческого вида, а отвратительный зверек, нечто вроде суслика. Но сильнее всего он боялся быть умерщвленным пением бабы Сони, направленным именно на него.

– Теперь она в могиле, – говорил Симеон, вознося меня на руках на седьмой этаж (лифт у них в доме ночью не работал), – и я могу вздохнуть полной грудью, расправить плечи, как я проголодался, мы не ели целый день, будешь капусту морскую? А гречку?

Я не припомню в точности все, что мы ели, да это и не важно, помню лишь слова Симеона:

– Ты играешь с огнем. Дай мне слизнуть с твоих пальцев грушевое варенье! Что? Ты не вымыла руки, когда пришла с улицы? Но это ерунда. Сейчас у всех свиной цепень. Что нам терять, кроме свиного цепня?

– О ты, прекрасный возлюбленный мой! – отвечала я. – Постель наша – зелень, потолки наши – кедры, стены – кипарисы…

– Я человек заслуженный, непростой, – жарко шептал Симеон, обнимая меня одной рукою, а другой в это самое время нащупывая на стене выключатель. В пустынной комнате от бабы Сони осталось три предмета: обшарпанный диван, дубовая табуретка и люстра, ослепительно сиявшая во все пять лампочек. – Я еще покрою себя неувядаемой славой. Ведь я такой, я всегда добиваюсь, чего хочу. Ты будешь гордиться, что знала меня когда-то!

Щелкнул выключатель. Но свет не потух.

Щелк! Щелк! Щелк!!!

Люстра не гасла. Наоборот, она разгоралась. Бешеный свет, нестерпимый, залил пустыню Сониной комнаты.

– Старая ведьма! – вскричал наконец Симеон. – Это ее рук дело! Уж на том свете, а продолжает вредить.

Он яростно замолотил кулаками по выключателю.

– Но, может быть, – робко предположила я, – это можно и при свете?

Симеон обернулся и печально произнес:

– Я не могу при свете. Я стесняюсь.

– Симеон! – Я взяла его за руку. – Плюнь ты на все. Слышишь зов плоти моей? Ближе прижмись ко мне, крепче, ты будешь спать под одним одеялом со мной, и рука твоя будет лежать у меня на груди!

Я подвела его к дивану, мы разделись и только хотели возлечь, как со страшным треском, воем и лязгом из дивана выскочили пружины.

– Мама родная, – пробормотал Симеон, опускаясь на табуретку.

И табуретка под ним заходила ходуном.

В этот миг на пороге возникла жена Симеона Вера, три его пуделя, черепаха и две дочери в белых ночных сорочках, Надежда и Любовь.

– Симеон! Укротитель табуреток! – сказала Вера. – Ты что тут шумишь?

– Да вот, – объяснил им Симеон, – что-то не в порядке с электричеством! Я гашу свет, а он не гаснет. Я гашу, а он не гаснет!

– Разве? Разве? – удивилась Вера… и выключила свет.

А впрочем, уже рассвело, я попрощалась со всеми и поехала домой.

– Где ты была? Мы всю ночь собирались обзванивать морги! – сказал Йося, когда я вернулась. Он имел такой грозный вид. В корейских резиновых сапогах со шнуровкой на толстой подошве, в жилете приталенном полосатом, в штанах, о каких только мог бы мечтать Дуремар, – все это Йося выбрал на ВДНХ в отделе культуры в куче барахла, прибывшего из далеких, не в меру расщедрившихся стран.

У Иосифа совсем обуви нет, а на барахолке было много приличных ботинок, но он как увидел корейский сапог, так тот и запал ему в душу. Йося стал спрашивать:

– А где такой еще?

– Вон ищите в горе́ башмаков!

Йося рылся, и рылся, и рылся, и ухватил эти самые резинки, потому что они напомнили ему войну, когда его папа Аркадий ходил по земле в подобных сапогах, только у него они были кожаные, а Йося учился, учился и работал на заводе, он делал мины…

– Какие мины? – кричит из комнаты Фира. – Всем известно, что ты, Иосиф, делал миски.

– Я делал мины! – заводится Йося. – Мины! Заруби себе это на носу!

А Фира:

– Я только хочу одного, – говорит, – чтобы мой муж не стыдился того обстоятельства, что во время Великой Отечественной войны с немецко-фашистскими захватчиками он делал миски. Всякий труд почетен, а миска в тяжелое военное время не менее полезна, чем мина. Как бы там ни было, Иосиф, ты ветеран, герой, уважаемый боец трудового фронта, и тебе полагается бесплатный проездной.

– Если я еще раз услышу, – клокочет Иосиф, – слово “миска”, я просто… уйду из этого дома!

Он хлопает дверью и выскакивает на улицу – прямо на дождь, но через минуту возвращается: