Валтасаров пир. Лабиринт

Он устал и одновременно был возбужден. Лежать с закрытыми глазами было приятно, но хотелось и поговорить. Ни на минуту не покидавшее его и отравлявшее жизнь чувство стыда вдруг исчезло. Им овладел молодой задор. И недовольство собой, копившееся в душе, прорвалось наружу, и слова смело, откровенно полились с губ, которые уж не кривились больше в горькой усмешке.

— Ты со мной уже поговорил! Но со мной и до тебя говорили и после. — Фраза ложилась за фразой легко и свободно. — Говорили много недель и люди, и обстановка, и работа. Еще до приезда сюда влияли на меня разные факты и разные люди. Но, как видно, я тупица безнадежный, коли в Оликсну приехал таким дураком.

Он опустил голову и помолчал. Но, заговорив, опять поднял ее и, уже не отрываясь, смотрел Биркуту прямо в глаза.

— То, что произошло в Варшаве, было для меня страшным ударом. Дело даже не в поражении, это бы еще можно пережить. А в том, что ты и тысячи твоих сверстников — целый город, миллион людей — оказались ставкой в жестокой, сомнительной игре. Вера была потеряна, а мудрость на смену ей не пришла. Да и откуда ей было взяться? Кто мог наставить на ум? Домашние? Или, может, Леварты, перед которыми благоговела наша семья?

— Кто это?

— Фабриканты. У них отец мой и дядя работали.

— Валяй дальше!

— В те дни я просто возненавидел и близких своих, и весь мир, поступки, самые что ни на есть благородные, вызывали у меня отвращение. Презрение даже. Многие, чья участь схожа была, с моей, стали циниками, впали в отчаяние. Или, как я, в апатию. Я дал себе тогда зарок: никогда в жизни ни во что больше не вмешиваться.

— Чтобы за случившееся отомстить?

— Что-то вроде этого.

— Кому ж ты мстить-то хотел? — спросил Биркут. — Известно тебе, по крайней мере, кому это на руку?

— Известно. Я уже в себе это преодолел. Это пройденный этап.

— А ты уверен?

— Уверен. И теперь мне не терпится упущенное наверстать. Работа — вот что нужно мне.

Биркут взял сигарету, которую отложил, когда Уриашевич стал изливать перед ним душу.

— Ты, братец, вот что еще в толк возьми — и это, пожалуй, главное, — проговорил он. — Дело делом, работа работой, но все это яйца выеденного не стоит, если не устроится жизнь у нас так, чтобы не тянуло больше мотаться неприкаянным по свету. В Варшаве сражался ты неплохо, но не за новое, вот и скрутило тебя так. Сражаться надо ради нового, сознательно трудиться для этого, тогда только победишь. Вот наша цель — цель всех честных людей. Когда она будет тебе ясна, тогда с помощью друзей и дорогу найдешь к ней.

— Постараюсь.

Они помолчали.

— Есть вещи, которых ты никогда, пожалуй, не поймешь, — заговорил первым Уриашевич. — Что бывает, например, такое состояние, когда в дыру какую-нибудь хочется забиться, на край света уехать, так все опостылело. И родина и люди. Ну, ничего не мило. Ты даже отдаленного представления об этом не имеешь.

— Имею. И еще какое, — задрожал от волнения голос капитана. — Не отдаленное, а очень даже конкретное. Известно ли тебе, — спросил он, — что у меня брата убили? После войны уже. — Косые, узкие его глаза на землисто-сером лице и вовсе превратились в щелочки. — Воевал-воевал, а когда отвоевал свободу, выволокли его из машины и застрелили, как собаку. Где просьбами, где криком, а где угрозами раздобыл он малую толику денег для наших родных мест: всегда к ним слабость питал. И, счастливый, возвращался домой. Так вот, деньги отняли, а в сердце — пулю. Думаешь, легко мне было, когда я узнал об этом? — И добавил немного погодя: — Чего скрывать, пал я тогда духом. Что ж! Так уж устроен человек. Но, придя в себя, почувствовал: тверже стал у меня характер.

— А невесты у него не было? — перебил Уриашевич.

Когда Биркут упомянул о брате, в голове у Анджея мелькнула смутная догадка, требуя немедленного подтверждения и мешая слушать.

— Была.

Закрыв глаза, Анджей Уриашевич отчетливо представил себе комнату Климонтовой и на полочке — фотографию под стеклом, с орденскими ленточками в уголке. Вспомнил, как, зайдя в отдел сельскохозяйственных школ, не застал инспекторшу: она уехала, потому что переносили прах ее жениха, убитого два года назад бандитами под Замостьем. У него было чувство: между этими двумя фактами есть связь, и он все старался уяснить какая, но она от него ускользала. И, не ломая больше головы, Анджей спросил напрямик.

— Да, — ответил капитан, услышав фамилию Климонтовой, — это его невеста. — Он задумался, подперев голову рукой. — Испортил ей жизнь, — вырвался у него вздох. — А ведь заслуживала счастья. И достойна была такого жениха. Как и он ее. Из-за нелепой этой смерти все прахом пошло.

Анджей подумал о поручике Кушеле, убитом в Мостниках. И о том, как подействовала тогда на него эта смерть. Была она тоже звеном в цепи событий, благодаря которым стал он тем, кем стал. С бьющимся сердцем, преодолевая смущение, поделился он с Биркутом своими мыслями.

— Смерть твоего брата, — дрожащими губами произнес он, — способствовала, может быть, и чьему-то прозрению.