Валтасаров пир. Лабиринт

— Мать больной и моя, — подумав, именно так сочла нужным выразиться Ванда.

— Может быть, с доктором сначала посоветоваться? — полувопросительно заметила сиделка.

— С ней говорили уже, — сказала Ванда. — Вчера наша соседка подготовила больную к возможности такого исхода.

— Ее выпишут скоро, — невзначай обмолвилась сиделка.

Ванда никак не отозвалась на это.

— Врачи сделали все возможное, — продолжала седенькая сестра. — Хотя до полного выздоровления еще очень далеко. Подвижность некоторых суставов у пани Дюрсен ограничена до такой степени, что сейчас она еще полуинвалид. Годы могут пройти, прежде чем наступит улучшение.

— Простите, я тороплюсь, — кивнула сиделке Ванда Уриашевич, не желая ничего про это слышать, и открыла дверь палаты.

Не поднимая глаз, стоя вполоборота к Иоанне, чтобы не глядеть на нее, попыталась она заговорить. Но сочиненное вдвоем с Тосей высокомерно-холодное вступление вылетело у нее из головы. Надлежало начать с того, что они с сестрой, не взирая на прошлое, сочли неудобным передавать это грустное известие через посторонних.

— Присядь, — попросила Иоанна.

Ванда села, как привыкла сидеть возле больных. На краешке постели, в ногах. И подняла опущенные веки. Все закружилось у нее перед глазами: эти золотистые волосы и бескровные губы, эта белизна и бледность, этот прямой, испытующий взгляд — знакомый и незнакомый одновременно, как во сне: упорно преследующий, не дающий покоя, мучительно кого-то напоминающий.

Она молчала, поджав губы. Прошла минута, другая. Иоанна, тоже не проронив ни слова, с трудом дотянулась до черной вуали на шляпе сестры и перебирала ее пальцами.

— Когда? — первая нарушила она молчание. — Скажи.

И закрыла глаза. Ванде стало от этого легче. Но говорить все равно было трудно. Теперь она смотрела на Иоанну, не в силах отвести глаз от ее лица. Слова застревали у нее в горле. Никак не удавалось сосредоточиться.

— А меня она вспоминала? — вернул Ванду к действительности голос Иоанны.

— Да, — прозвучал на этот раз твердый ответ. — Одну только тебя.

И Ванда присовокупила к своим словам кисло-сладкую сентенцию, которая служила им с Тосей утешением и которой в минуты ожесточения укоряли они при жизни мать.

— Новое сито на колышек, а старое — под лавку! — фыркнула она. — Сама знаешь!

— Перестань! — Не слова покоробили Иоанну, а как они были сказаны. — Перестань!

— Легко тебе говорить: «Перестань».

— А ты все только злишься да злишься.

— А на что еще можешь ты рассчитывать? — спросила Ванда ледяным тоном. — Ничего другого ты и не заслужила.

Но лед растаял, когда невзначай увидела она локти и полусогнутые колени сестры. Взгляд ее, скрестясь во время этой короткой перепалки со взглядом Иоанны, мимолетно скользнул по ним, и она уже не могла его отвести. При виде этих обложенных толстым слоем ваты, укутанных фланелью суставов в сердце Ванды вновь ожило горе. Эти огромные, легко различимые под одеялом выпуклости, чью мягкость она словно бы ощущала — недаром столько лет ухаживала за тяжелобольной, — вновь воскресили в ее памяти недавнюю неусыпную опеку над матерью, хотя и не совсем такую, как уход в больнице.

— А как с сердцем у тебя? — сорвалось помимо воли у Ванды с плотно сжатых губ.

— Неважно.

— Серьезное что-нибудь?

— Такие болезни, как моя, серьезно на сердце не отражаются. — Знакомая по прежним годам ироническая улыбка мелькнула на губах Иоанны. — Сердце, как выражаются медики, вне опасности!

Руку больной балерины словно притягивала к себе черная вуаль. Подсунув под нее пальцы, рассматривала она их, исхудалые, зловеще безжизненные под этой пеленой.

— Вот для чего я вернулась, — прошептала она. — Чтобы умереть здесь.

— Что за глупости, — возразила Ванда, как принято в таких случаях.

— Там плохо болеть. И умирать плохо.

— Зато жить хорошо!

— Оставишь ты этот тон?

Тихий низкий голос Иоанны, как и все в ней, попеременно вызывали у Ванды любопытство и раздражение. От одной крайности переходила она к другой: то слушала с жадностью, глаз не могла от сестры отвести, то становилась черствой, безучастной. Мысль о Тосе гнала ее отсюда. И она убежала бы без оглядки. Но нелегко встать, когда сидишь вот так, в ногах у больной.

— Коли так, — проговорила Иоанна с горечью, — послушай, чем была моя жизнь.

Она заколебалась. Даже себе не признавалась Иоанна в том, в чем собиралась признаться сестре. Обманывала себя. Обманывала других. В особенности имевших слабое представление о загранице. И особенно молодежь, которая вообще никакой жизни не знала.

— Мгновенной ослепляющей вспышкой, — сказала она наконец. — Испытать такое можно в шестнадцать лет повсюду, на любой географической широте. И сплошным, нескончаемым мраком, когда судорожно, с усилием, со смертельным напряжением хватаешь ртом воздух, чтобы не утонуть. Не пойти ко дну.

Сердце у Ванды сжалось.

— А говорили, ты пользуешься там огромным успехом.