Варианты Морозова. Стеклянная стена

Он написал несколько рассказов, и неудивительно, что там все герои были счастливыми в делах и любви. Его графомания была садом, куда он бежал от противоречий, предоставляя право другим осудить его.

Почему отец не захотел устоять? И мог ли он устоять? Итог его жизни, подведенный вполне официально, перечислял зернохранилища, школы и фермы, но был слишком ничтожным для Константина. Нужен был иной счет…

Но слишком печально и поздно созревает такой счет. Партия доиграна до конца. И на исходе, когда становится далеко видно, когда все твои надежды, упущенные возможности и малые завоевания — вот они, еще неотрывны от тебя, когда лгать себе уже бессмысленно и ты очищаешься от будничной неправды, тогда что даст тебе силу вынести этот последний свой страшный суд?

Что такое мгновенная смерть, если не удачная попытка освободиться от ответа и передать вину идущим за тобой? Цепь разорвана, и через несколько десятилетий зыбкая марь неясных предположений окутает еще одну фотографию в семейном альбоме, который открывался карточкой дальнего родственника, безвестно пропавшего на первой мировой войне.

Константину стало больно, словно кто-то позвал его. Со смертью Рымкевича умирало и возрождалось что-то родное, горькое, несчастное. Что-то тянуло Морозова спешить в больницу, увидеть старика и проститься.

Он поехал в больницу, но туда его не пропустили, потому что был неприемный день.

— Я к Рымкевичу, — с особым чувством объяснил Морозов и зачем-то кивнул на рукописный список больных, приколотый рядом с окошком.

— Ну так что? — ответила дежурная. — Придете завтра. А сегодня — только передачи.

Он не понимал, о чем она говорит, слышал низкий приятный голос, видел круглое девичье лицо с голубевшей на левой скуле жилкой, темные турецкие глаза, красивый темно-розовый рот и спрашивал себя: «А что же такое завтра?»

— А вы его родственник? — спросила она.

— Нет.

— Он умер, — сказала девушка. — Было второе кровоизлияние…

— Когда?

Она не ответила.

— Пропустите меня, — Морозов дернул ручку двери. — Откройте.

Девушка встала, жалостливо посмотрела на него.

— Не надо туда ходить, — сказала она. — Его уже увезли...

— Откройте! — потребовал он, стуча дверью, отчего дребезжали стекла. Он видел, что она не хочет впустить его, не хочет не потому, что боится нарушить порядок, но потому, что, если впустит Морозова за перегородку, ее заденет чувство чужого горя, а этого она, должно быть, и не желала.

Морозов вошел. Девушка сняла халат с железной стойки-вешалки и сунула ему.

С халатом в руках он взбежал по лестнице на второй этаж и остановился перед темным коридором, куда выходили палаты. Над столиком дежурной сестры, на котором лежала раскрытая конторская книга и какие-то блестящие предметы, сипло зазвенел звонок и замигала сигнальная лампочка. Морозов отступил назад. Теперь перед ним была стеклянная дверь на веранду, огороженную белой колоннадой. Он по смотрел на освещенные осенним солнцем пустые парусиновые шезлонги, раздуваемые ветром, на косые тени колонн, лежащие на желтом кафельном полу, и понял, что дальше идти некуда.

Из кабинета вышла седая женщина, взглянула на Морозова, точно хотела отчитать его, и пошла по коридору. Он накинул халат. Через несколько шагов она снова оглянулась, и он, подумав, что она сейчас спросит, к кому он пришел, скрылся на веранде.

Здесь, в углу простенка, защищенного от ветра, сидел в шезлонге бывший начальник морозовского участка; голова чуть отвалилась набок, и легкие завихрения воздуха шевелили серые седые волосы. Его глаза были закрыты, лицевые мускулы расслаблены, от мучнисто-белых крыльев носа шли темные морщины. Бессмертенко был похож на старика. Поверх больничной пижамы на нем был синий байковый халат, а на ногах — шерстяные носки.

Увидев Морозова, он обрадовался и долго жал ему руку.

— Ты — меня проведать? — спросил он.

— Вас, — ответил Морозов. — Ну как вы тут?

— Не знаю, как я тут, — проворчал Бессмертенко. — Сам видишь. Ежели пришел старые счеты сводить, — в самую пору. Садись.

— Какие счеты! — Морозов подтащил шезлонг и сел, низко провалившись в продавленную парусину.

— Не обижайся, — вздохнул Бессмертенко.

Они помолчали, как молчат давно не встречавшиеся люди, которым после первых же слов понятно, что они уже не те, что нужно искать новый тон разговора и заново узнавать друг друга, а чем это закончится — неизвестно. Потом заговорили о том, что их связывало, однако разговор о шахте быстро иссяк, ибо по-настоящему не интересовал ни Бессмертенко, ни Константина.

Бессмертенко закрыл глаза.

— Пойду, — сказал Константин.

— Уже? — Старик колюче посмотрел на него. — Быстро ты… А больше не увидимся.

— Почему? — спросил Морозов, чувствуя, что возвращаются их прежние отношения старшего и младшего, и помимо воли поддаваясь им.

— Сам знаешь почему! Я был волкодав угольной промышленности…

— Что?

— А вы волкодавов не любите. Да и с чего нас любить? Для этой любви требуется расстояние, мы же слишком тесно друг к другу. Любим — мы, а вы — судите, — Бессмертенко отвернулся, стал глядеть вниз на облетающие деревья больничного сквера. — Ну чего уж там… Иди.